Абрамкинские чтения «Преступления и наказания в современной России»

Абрамкинские чтения

«Преступления и наказания в современной России»

 

24 января 2015 год

Москва, Дом журналиста

Абрамкинские чтения

«Преступления и наказания в современной России»

24 января 2015 года

Организаторы

• Центр содействия реформе уголовного правосудия, Москва
• Институт прав человека, Москва
• Penal Reform International. Москва

При поддержке Фонда Фридриха Науманна

 

Центральный дом журналиста, Белый зал, 10.30 – 17.00

 

ПРОГРАММА

 

10:30 – 10:50        Регистрация, кофе

10:50 – 11:00        Приветственное слово

11:00 – 13:15        Первая сессия: «Новые доктрины и постсоветская действительность». Модераторы: Гефтер В.М., Карнозова Л.М.

 

Выступления (до 10 мин.):  

• Яков Ильич Гилинский, д.юр. н., криминолог, С-Петербург

      «Российская уголовная политика: de jure и de facto» 

• Тамара Георгиевна Морщакова, д.юр.н., профессор, заслуженный юрист РФ, заслуженный деятель науки РФ. «Помилование как несостоявшийся инструмент уголовной политики»
• Владимир Александрович Уткин, д.юр. наук, директор Юридического института Томского государственного университета. «Права человека и альтернативные санкции за уголовные преступления»

Вопросы и ответы – 15 мин.

• Сергей Анатольевич Пашин, заслуженный юрист РФ, федеральный судья в отставке. «Судебные реформа и контрреформы: их влияние на судьбы осужденных»
• Людмила Михайловна Карнозова,  ведущий научный сотрудник, Институт государства и права. «Восстановительное правосудие сегодня: проблемы становления в России»  

Вопросы и ответы – 15 мин.

12-30    Общая дискуссия «Развилки и тупики двадцатилетних изменений».

13.15 – 14.00        Перерыв-ланч

 

14.00 – 16.00        Вторая сессия: «Вечные» проблемы и сегодняшние тюремные реалии». Модератор Карнозова Л.М.

 

• Валентин Михайлович Гефтер, директор Института прав человека «Актуальность новой уголовной политики: к постановке вопроса».
• Каринна Акоповна Москаленко, Центр содействия международной защиты, координатор программ

"Решения ЕСПЧ по жалобам из России как индикатор состояния уголовного правосудия и исполнения наказаний"

• Наталья Борисовна Хуторская, к.юр.наук, член Европейского Комитета против пыток.  «Проблемы создания национального механизма по предотвращению пыток и жестокого обращения».
• Андрей Владимирович Бабушкин, председатель Комитета за гражданские права.  «С чем связана численность тюремного населения России и можно ли ее регулировать?»

 

Вопросы и ответы – 15 мин.

 

• Вячеслав Иванович Селиверстов, доктор юр. наук, профессор, заслуженный  деятель науки РФ. «Пенитенциарная реформа в России: проблемы и перспективы».
• Валентин Владимирович Данилов, к. физ.-мат. наук, бывший заключенный. «Соблюдение законодательства в местах лишения свободы – ключевой фактор».

 

Вопросы и ответы – 15 мин.

16.00 – 17.00        Завершающая дискуссия «Что дальше?»

 

В дискуссиях также участвовали:

Денисов М.Ю. (ОНК Ивановской области)

Козлова Г.А. (Московский Филиал "Фонд Фридриха Науманна" (Германия) в РФ)

Левинсон Л.С. (эксперт Института прав человека)

Лысягин О.Б. (кандидат юр. наук)

Павловский Г.О. (Фонд эффективной политики)

Пономарев Л.А. (Движение «За права человека»)

Светова З.Ф. (ОНК г. Москвы, журналист)

Щур Н.А. (ОНК Челябинской области) и др.

 

*  *  *

Гефтер В.М. Исполняется два года как ушел из жизни Валерий Федорович  Абрамкин. В этом году мы решили, что правильней будет говорить не только о его светлой личности и о том многом что он успел сделать в своей жизни, но и о тех идеях, которым он посвятил последние двадцать лет своей жизни. Итак. Мы выбрали темой абрамкинских чтений следующую - «Преступления и наказания в современной России».

Тема бесконечная, но я надеюсь, приглашенные участники зададут тон и планку беседы. Ведь у каждого своя боль, свои взгляды по этой тематике, и очень полезен обмен мнениями.

 

Карнозова Л.М. Добрый день уважаемые коллеги. Мне кажется, что жанр чтений – бескорыстный жанр. Он не имеет какой-то определенной прагматической  ориентации, но тем не менее он имеет смысл. Во-первых это память, во-вторых, это содержательные выступления и третье - на чтения собираются люди не случайные. Это такой клуб людей по интересам. Сегодня здесь собрался клуб Абрамкина. И я надеюсь, сегодня будет продолжена работа, которую Валера начал со своими товарищами и учителями - это ориентация на поиски взаимопонимания разных людей, и юристов, и правозащитников, и ученых, и практиков. Эта линия, которую он начинал в другие времена и при других обстоятельствах, остается не менее важной и сегодня.

 

Я предоставляю первое слово Якову Ильичу Гилинскому, которого мы знаем как известного криминолога, чьи идеи к сожалению или к счастью до сих пор остаются оригинальными для нашего правового сообщества.

 

Гилинский Я.И. Уважаемые коллеги, поскольку моя тема обозначена как «Российская уголовная политика: de jure и de facto», то я думаю к de facto очень подходит эпиграф: «Сон разума рождает чудовищ».

Мы живем в совершенно новом мире, в обществе постмодерна, что мы обычно не учитываем. Мы живем в глобальном мире и процессы, которые происходит в частности с преступностью, носят глобальный характер. Мы имеем общемировой тренд, когда преступность есть во всем мире. И тренды преступности не зависят от деятельности полиции и уголовной юстиции. Мы живем одновременно в реальном мире и в киберпространстве.

Уголовная политика государства в сфере противодействия преступности включает в себя законотворчество, правоприменение и предупреждение преступности.

 

С моей точки зрения, в России отсутствует реалистическая, научно обоснованная уголовная политика, де-юре и в Конституции, и в УК провозглашаются самые замечательные принципы законности, гуманности, равенства, справедливости, и так далее и тому подобное, но все это де-факто нарушается ежедневно.

 

Прежде всего, хочу обратить внимание на бесконечную, бессмысленную криминализацию деяний, не представляющих опасности. Наша Госдума, наши законодатели - словно взбесившийся принтер. Целый ряд законодательных актов и составов преступления могли бы сегодня носить именной характер. Например, 191 статья УК, сегодня, конечно, связана с именем Алексея Навального. Часть вторая 142-й статьи — с именем Pussy Riot. Скромность не позволяет часть первую 148-й статьи («Оскорбление чувств верующих») назвать именем Якова Гилинского. Я – атеист и в любой компании, где угодно могу сказать, что никакого бога нет и все это поповские сказки. И часть первая 148-й статьи будет на мне. Но не только на мне. Я давно уже рецидивист, десяточку я заработаю. И не только я.

 

С моей точки зрении давно надо пора запретить запрещать. Только один пример: санкции части первой, части пятой статьи 291 первая часть о посредничестве в получении взятки. Предложение быть посредником: срок наказания – до 7 лет лишения свободы, само посредничество – до 5 лет лишения свободы. Покушение предполагает караться больше чем само преступление.

Я произвел небольшой эксперимент. Я давал людям с высшим образованием с учеными степенями – понять что такое диспозиция 193 статьи (Уклонение от исполнения обязанностей по репатриации денежных средств в иностранной валюте или валюте Российской Федерации) и ее прочитать. Люди начинают читать, а потом начинают смеяться и говорят, что ничего не понимают.

Была более-менее нормальная 195 статья о мошенничестве. Сейчас стало шесть мошенничеств. И четвертая часть 159-й статьи признана Конституционным судом не конституционной. Была худо-бедно 129 статья («Клевета») отменили. Восстановили в качестве 128-й статьи, часть первая. Теперь у нас не одна клевета, у нас несколько клевет.

 

Наказания.  Кризис наказания признается во всем мире примерно со второй половины 20 века, с 1974 года. Неэффективность, тенденциозность средств наказания – тема номер один на всех европейских ежегодных криминологических конференциях и международных конгрессах. Я проделал небольшой контент-анализ шести с половиной тысяч докладов и обнаружил, что 35-45% всей тематики это: что делать с преступностью, когда традиционные наказания не работают.

 

С моей точки зрения, смертная казнь – это убийство. В полном соответствии со 105-й статьей, согласно которой убийство есть умышленное причинение смерти другому человеку. Потому смертная казнь есть умышленное причинение смерти другому человеку. Это не я выдумал. Бернард Шоу в свое время писал: «Худший вид убийств – это убийство на эшафоте». Ладно, Бернад Шоу не был юристом. Профессора от науки говорили, что смертная казнь это институт легального убийства. В России смертная казнь сохраняется пока слава Богу на бумаге, но на очень солидной бумаге в нашем УК — это статья 59. А вице-спикер Госдумы, воцерквленная Любовь Слиска ходит ставить свечи в церкви за восстановление смертной казни. Это с ее слов, я не выдумал.

 

Среди стран, где по-прежнему активно применяется смертная казнь – Китай, страны арабского мусульманского региона Ирак, Иран, Саудовская Аравия, Йемен и как не стыдно США. Встречаясь с коллегами из США, я всегда говорю им, что не считаю Соединенные Штаты цивилизованной страной, пока там существует смертная казнь. И пока США занимает первое место по уровню заключенных на сто тысяч населения. Правда, Россия на втором месте, Белоруссия - на третьем.

Лишение свободы – тоже неэффективная мера наказания. Это давно уже осознанно. Но сегодня нам не обойтись без лишения свободы.

В Западной Европе, в Австралии, Канаде, Японии обычно сроки лишения свободы исчисляется неделями и месяцами. В любом случае срок лишения свободы там не превышает двух лет. Даже за убийство дают два года. У нас максимальные сроки заключения, помимо пожизненного заключения лишения свободы – 20-25-30 лет. Наш «взбесившийся принтер» решил, что этого мало, и в мае прошлого года добавил максимум лишения свободы – до 30-35 лет.

Хочу напомнить, что в сталинский период максимальным сроком лишения свободы были 10 лет. Да, было «10 лет без права переписки», что означало расстрел, но это другое. А по УК 1960 года максимальный срок лишения свободы составлял до 15 лет. У нас теперь до 35 лет.

Далее. Массовое сокрытие преступлений от регистрации.

Наш коллега, профессор Михаил Мамаев еще в 2009 году писал: «Ни одной цифре, которая публикуется, я, сотрудник МВД, полковник милиции, в отставке не верю, это бессовестная ложь».

О коррупционной составляющей правоприменения в этой аудитории, думаю, не надо говорить. Слияние организованной преступности с правоохранительными органами и местными органами власти по всей России получило название «кущевский феномен», по имени печальных событий в Кущевке.

Правоприменение при осуждении фигуранток дела Pussy Riot при отсутствии в их действиях состава преступления по 213 статье УК РФ («хулиганство») отсутствовало. Это административный проступок.

Интересно и с предъявлением 227 статьи УК РФ («пиратство») участникам Greenpeace. В действиях гринписовцев отсутствуют все три элемента состава преступления статьи 227 УК РФ. Все три элемента этой статьи имеют место в отношении пограничников, которые захватили это судно. Но на это мы почему-то не обращаем внимание .

Если второй приговор Ходорковскому по делу ЮКОСа был ударом в сердце российской судебной системы, посмертный приговор Магнитскому - контрольным выстрелом в голову, то приговор Навальному по делу «Ив Роше» – это патологическое сладострастное расчленение юридического трупа. Никогда система нашего правосудия от этого не отмоется – ни внутри страны, ни за рубежом.

 

Пыточные условия содержание осужденных в пенитенциарных учреждениях.

Наличие массовых пыток при расследовании уголовных дел подтвердили наши исследования, которые мы провели в пяти городах в разных регионах России еще в 2005-2006 годах. Результаты приведены в двуязычной монографии на русском и английском языках. Это Санкт-Петербург, Коми Республика, Псков, Нижний Новгород и Чита.

Я был потрясен: в пяти разных регионах ежегодно пытают из населения с 3,5 до  4,5%. А осужденных в местах лишения свободы до вынесения приговора пытают от 40 до 60%.

Что со всем этим делать?

Прежде всего надо декриминализировать половину Уголовного кодекса в части незначительных деяний. Часть статей перевести в административно наказуемые деяния или гражданско-правовые деликты. Надо отменить смертную казнь, изъять ее из УК, и тогда лишение свободы станет высшей мерой наказания, которую следует применять только к насильственным преступникам и только к совершеннолетним.

 

Реализация принципа неотвратимости наказания при равности всех перед законом.

Недавно в личном разговоре один федеральный судья мне сказал: «Я не могу больше работать. Во-первых, мы занимаемся только писаниной, во-вторых, мы должны согласовывать каждое дело. Если оно не резонансное, то согласовываем его с председателем суда. А если оно значимое, то с вышестоящим судом». Он ушел с работы.

 

Необходима реформа уголовно исполнительной системы сверху донизу, с внедрением  европейских стандартов обращения с заключенными.

Разработка реалистической антикоррупционной программы.

Необходимо формирование альтернативной, восстановительной юстиции, формирование ювенальной юстиции, которая сейчас у нас упоминается во всех регионах и учреждениях.

И, конечно, формирование либерально демократического правосознания у населения. Но было бы наивно надеяться на возможность реализации всех этих предложений в современной России.

Тамара Морщакова. Моя тема посвящена помилованию. Она актуальна. В настоящем дискурсе - и профессиональном, и общественном - помилование воспринимается не как мера, в которое реализуется некая уголовная политика. Существуют работы, где отрицается значение помилования как инструмента, в каком-то смысле формирующего или корректирующего уголовную политику. Согласно такой теории и мнению таких авторов, помилование на самом деле реально не является средством, которое может решать системные проблемы.

Сразу не хочу с этим согласиться. Конечно, оно не решает у нас проблемы, но может безусловно их решать. Чтобы понять, что это так, нужно просто посмотреть на то, как представляет себе вообще человеческое сообщество, а не только наш современный нынешний российский мир – цели помилования.

Ясно, что никто не отрицает значения какой-то гуманности безусловно, но эта гуманность имеет определенные объективные необходимые основания. И эти основания издавна  признавались. Если мы возьмем российскую классическую литературу и теорию уголовного права, уголовно-исполнительного права, то она вся построена на том, что помилование необходимый акт, который должен быть соответствующей реакцией на то, что закон не хорош и часто сверхрепрессивен.

 

Суды во многих случаях реально нехороши, и на все это необходима определенная реакция, скажем так, высшей власти. Кроме того существует определенные задачи безусловной экономии и уголовной репрессии и государственных средств.

 

И когда меры наказания, применяемые к осужденным, выходят за пределы всех возможных параметров, государственных трат, всех возможных мер справедливости, эффективности государственных усилий и затрат, которые должны служить целям наказания, то это должно исправляться теми, кто по нашей Конституции призван следить за обеспечением прав и свобод. Гарантом прав и свобод у нас признан президент. Или он это делает или  не  делает.

 

Вопрос современности заключается в том, что помилование у нас деградировало полномасштабно. Это даже не надо доказывать цифрами. С 1999 года до 2012, 2013 и 2014 годы цифры милуемых упали, даже невозможно посчитать, во сколько раз. С 7 800 и даже более помилованных эта цифра упала до двух...

 

Помилование кроме уголовно-правовых разных оснований дополняется некой совсем редко отовариваемой у нас целью - политической целесообразностью. Не в том смысле, чтобы помиловать Васильеву или Ходорковского, а в том смысле, что акты помилования должны быть реакцией на негодную уголовно-правовую систему, уголовно-исполнительную систему, уголовно-процессуальную систему. Помилование необходимо для того, чтобы в обществе восстанавливался хотя бы время от времени некий мир и спокойствие. В этом смысле помилование имеет значение в соответствие как раз с политической целесообразностью.

 

Актуальность темы помилования связана с другими дефектами. С дефектами ограниченного его содержания по существу. Достаточно провести опрос в любой аудитории — профессионалов или непрофессионалов. Для меня было удивительно посмотреть последние цифры и убедиться в объективном факте. Мы думаем, что большинство милуемых – это те, кто подвергнуты такому наказанию как лишение свободы. Нет, отнюдь. На лишенных свободы приходится только 30% милуемых. Чаще всего 80% – это сокращение срока наказания, не освобождение. Освобождение занимает только 5% от наказания То есть милость она не очень милостива, она очень сдержана. И она, конечно, не решает других задач, которые стоят перед помилованием.

 

Тема помилования вызывает сейчас большой интерес в разных инстанциях. Она обсуждается в Совете Федерации юристами, которые ставят вопрос о необходимости законодательной регламентации помилования. Мне эта точка зрения кажется опасной. 

 

Если регламентация помилования необходима, то где ее пределы? И как обозначить моменты, где регламентация помилования необходима? Эти два вопроса представляются мне необычайно актуальными.

 

Прежде всего надо сказать, что нынешние акты о помиловании – это конечно не закон. И вопрос «должен ли существовать закон о помиловании?» - он сам по себе стоит отдельно и вызывает у многих положительные ответы. Да, нужен федеральный закон. Думаю, это проявление нашей общей болезни, которая заключается в том, что мы полагаем, что если принять какой-то федеральный закон, то проблемы решатся. Но это не позволит нам решить проблемы. Решать проблемы можно только отвечая на содержательные вопросы: что именно можно и чего нельзя закреплять в федеральном законе?

 

Однако существующие нормы в этой области носят рекомендательный характер. Это касается положения, утвержденного указом президента о комиссиях по помилованию в регионах. Но все это в действительности превращается не в рекомендательные нормы, потому что практически нет никакой практики, когда комиссии выступают как рекомендательные учреждения.

Все остальное проходит обязательно через комиссии, хотя это совершенно явно ограничивает полномочия верховной власти. В то время как рекомендательные нормы не могут ничего ограничивать. Ведь ходатайство о помиловании направляется к президенту РФ. Все иное есть нарушение конституционного права. Спасибо Конституционному суду, что он это подтвердил, хотя в некоторых вопросах, касающихся помилования, спасибо Конституционному суду я не могу сказать, потому что Конституционный суд не настоял на том, что помилование не может приводить для милуемого к худшим результатам, чем он имел бы, если бы милован не был.

Ведь после помилования может происходить декриминализация деяния или какие-то другие формы освобождения от ответственности, которые дают человеку большие бонусы, чем акт помилования. А Конституционный суд постановил, что акт помилования сам по себе как гуманная акция ни в каких случаях не может нарушать права человека. Однако как минимум нельзя отказываться от таких принципов привлечения к уголовной ответственности как обратная сила смягчающего закона.

 

То есть нельзя, чтобы при помиловании наступали худшие последствия для конкретного лица, чем они могли бы для него наступить, если бы он помилован не был.

 

Остановимся на других вещах. Нельзя в случаях с помилованием допустить реализации в законодательстве таких призывов как необходимость выработки единой политики помилования. С моей точки зрения это совершенно невозможно. Единая политика помилования может только заключаться в призыве соблюдать общеправовые принципы. Больше ничего. Еще один призыв - произвести в законодательстве градацию деяний по их степени тяжести, по которым возможно или не возможно принять помилование.

Должна сказать, что реальная практика применения помилования показывает, что она распространяется в реальной нашей жизни только на деяния средней тяжести. И самые-самые незначительные случаи применения его к деяниям тяжким. Поэтому нельзя требовать ввести единые основания помилования. А такие попытки мы уже с вами имеем,  они уже утверждены указом президента о комиссиях по помилованию и перечислены по тяжести деяния, на которые помилование обычно не распространяется.

Создание единых норм – это вообще антиконституционная вещь и она ни в коем случае не может допускаться.

Тем более не могут допускаться такие ограничения, как определение видов наказания, для которых помилование возможно, или выдвижение условий, которые у нас все время звучат: признай вину, возмести ущерб, покайся.

 

В дореволюционной литературе существовала прекрасная формула: если бы власть миловала тех, кто признал свою вину, она бы следовательно исходила из того, что миловать можно только тех, в виновности которых сама власть уверена.

Понимаете, когда человек не признает вину, ясно, что никто до конца не может быть уверен, если эта вина не опровергнута неопровержимыми доказательствами, что человек виновен.

Поэтому нам нужно сформулировать, какие условие невозможно выдвигать при помиловании. Это очень широкий круг условий. Нельзя ограничивать лиц, субъектов, которые могут обращаться с ходатайством о помиловании. Это субъективное конституционное право принадлежит только самому осужденному. Но все другие лица не могут ограничиваться в праве обратиться к верховной власти с ходатайством о помиловании в пользу третьих лиц. Этот круг лиц ограничен быть не может. Нельзя  требовать, чтобы помилование совершалось только по просьбе самого милуемого. Эта практика конституционных судов многих стран. Можно сослаться на практику Конституционного суда ФРГ, который прямо в своих решениях записал, что помилование возможно без всякой просьбы и даже вопреки воли милуемого.

 

И, конечно, нужно не допускать никаких ограничений, связанных с тем, в какой момент можно миловать. Миловать можно в любой момент. Речь не идет о том, что акт помилования всегда должен отменять какое-то судебное решение. Нет, помилование должно и может распространяться на все стадии привлечения к уголовной ответственности. Тем самым это будет знак тем, кто незаконно привлекает к ответственности — что деятельность их бессмысленна. Это может быть и знаком для законодателя, для самой высшей верховной власти, для самого высшего нашего должностного лица в государстве.

 

Конечно нельзя отрицать, что в основе помилования объективно лежат и судебные ошибки, и ошибки криминализации.

 

Вывод. При обсуждении предложений об особой разработке и принятии закона о помиловании нужно быть очень осторожными. Пределы законодательного регулирования должны быть осознанны исходя из того, что верховная власть может миловать вне процедуры. Она нам это доказала много раз и не только в нашей истории, но и в истории человечества. Поэтому на вопрос о том, должен ли приниматься закон о помиловании, я бы могла ответить в положительном плане только в таком ракурсе: законодатель должен, исходя из требований Конституции в области помилования сформулировать, какие ограничения в праве на помилование являются недопустимыми. То есть он должен запрограммировать дальнейшее абсолютное право на помилование каждого осужденного и дальнейшее абсолютное право власти на осуществление этого акта.

 

Уткин В.А. 

Более двадцати лет назад мы с Валерием Федоровичем Абрамкиным работали вместе. Это было в комиссии, которую создал тогдашний комитет по законодательству Верховного совета РСФСР. Мы в этой комиссии сводили несколько проектов Уголовно-исполнительного кодекса. Комиссия регулярно заседала в НИИ МВД. Что подкупало в Валерии Федоровиче? Казалось бы человек, имеющий такую сложную биографию, имеющий статус и де-факто и де-юре правозащитника, работая в такого рода комиссии, не будет лишен какого-то рода экзальтации, то есть некого надрыва. Но этого абсолютно не было. Спокойный, мягкий конструктивизм, нацеленный на сотрудничество. Такая  атмосфера позволяла комиссии находить конструктивные решения. Ведь в ней участвовали разные представители. Был один из заместителей начальника Краслага по оперативной работе. И с ними мы находили общий язык. И эта черта Валерия Федоровича в любой ситуации позволяла находить конструктивные решения. Не просто кричать лозунги, а быть нацеленными на сотрудничество.

 

Вспомню еще один тезис Валерия Федоровича - вернуть тюрьму народу. Этот тезис он пропагандировал, конечно, в других социальных и исторических условиях. Тогда это выглядело как стремление вернуть на низовой уровень большую часть руководства исправительных учреждений. Помните, тогда была идея, чтобы Лужков выписывал осужденным путевки в Мордовию, с деньгами естественно. Это был некий идеализм, конечно. На мой взгляд идея «вернуть тюрьму народу» остается актуальной, но несколько в ином контексте.

Я еще со студенческих лет работал в наблюдательной комиссии. Наблюдательные комиссии были таким институтом привлечения трудящихся. Потому что наблюдательные комиссии были во всех учреждениях. И без них начальник не мог принять весьма серьезные решения. Он не мог не посадить в ПКТ осужденного, не мог представить к УДО, не представить на помилование, ни бесконвойное передвижение. Это вынуждало начальника собирать комиссии. И это была действительно комиссия, а не формальность.

Поэтому я думаю, что даже в рамках действующего законодательства вопрос «вернуть тюрьму народу» остается очень серьезным. Хотим мы этого или не хотим, но гражданское общество созрело. Думаю, одним из векторов возвращения тюрьмы народу было бы участие общественности. И может быть тогда не было бы Копейска и других вещей. Поэтому надо ввязаться в драку.

 

Теперь перейду к альтернативным наказаниям.

Поддерживая многое из того, что сказал Яков Ильич, я бы тем не менее не согласился, что у нас есть уголовная политика де-юре и де-факто.

Де-юре она должна быть определена в каких-то официальных концепциях, может быть даже с привлечением Общественной палаты. А де-факто уголовной политики тем более нет. Это не политика. Это лоскутное, сиюминутное решение, создающее видимость борьбы. Все это приводит к существованию так называемых виртуальных норм с непонятным будущим. И эти нормы сами по себе вредны.

Что касается альтернативных санкций: я как преподаватель, который читает лекции по уголовному и по уголовно-исполнительному праву, иногда провожу эксперимент со студентами. Давайте вспомним весы Фемиды, не в порядке – виновен, не виновен, а в порядке как судья решает – сажать, не сажать. Чтобы не сажать, надо на вторую чашу весов Фемиды положить что-то  серьезное, что могло бы перевесить решение сажать. И вот я говорю своим студентам: «придумайте мне уголовное наказание, не связанное с лишением свободы, которого нет в системе наказаний, но при определенных требованиях чтобы оно соответствовало международным стандартам, чтобы оно было исполнимым, конкретным, но чтобы его все осужденные боялись и чтобы население его оценивало как эффективное».

Никто из студентов не может справиться с этим заданием. Один студент ко мне подошел: «Знаете, Владимир Александрович,  у нас население  даже штрафа не боится. Боится лишения свободы и в морду».

Но наш законодатель  свободен от этих предрассудков. В этом плане система санкций у нас вообще никакая. У нас четыре вида лишения свободы и три вида исправительных работ. Нужна ревизия системы наказаний. Эта ревизия должна предполагать, во-первых, принцип одновременной достаточности – не больше чем нужно, но и не меньше чем нужно. Может быть, 3-5 наказаний, связанных  не с лишением свободы, а с отработкой. Исправработы по месту работы, вне места работы и бесплатные исправработы (обязательные работы). А то у нас получается: есть лишение свободы и есть пожизненное. Нет единой политики.

 

Смертная казнь. Безусловно ее надо отменять де-юре. Потому что де-факто  президент Ельцин вольно или невольно произвел блестящий терминологический эксперимент. Один из самых главных аргументов в пользу смертной казни было то, что будет всплеск преступности. Можно по-разному относиться к статистике. Но если раньше было 30 убийств в год, то сейчас их 13 тысяч. Но отмена смертной казни отнюдь не означает признание ценности жизни преступника. 

 

О помиловании. Раньше в Уголовном кодексе не было ни помилования, ни амнистии. Я был членом комиссии по помилованию много лет. Все это сводится к банальной бюрократической процедуре. Тем более администрация президента этой комиссии вообще никак не отвечает: сроки не определены. Мы даем представление, через год нам отказывают, а осужденный уже ушел на УДО. Потому что у него уже все сроки прошли.

 

Пашин С.А. Уважаемые господа, Валерий Федорович Абрамкин, Царство ему Небесное, был членом первого состава по судебной реформе при президенте РФ.  Тогда это был Борис Николаевич Ельцин. Поэтому я думаю в вышей степени уместно на чтениях, посвященных памяти этого светлого человека говорить и о реформе, и о контрреформе.

Очень важно, какой образ мы придумаем для соотношения реформы и контрреформы. Образы разные. Например, маятник – реформа–контрреформа, реформа–контрреформа. Или параллельные прямые: реформа и контрреформа в России идут параллельно.   Я бы предложил другой образ. А именно небезызвестного пророка Иону в чреве кита.

Съела рыба этого самого Иону, сидит он внутри и думает: как бы эту рыбу реформировать? Гимны всякие поет, может концепцию написать о совершенствовании рыбы. Но что от этого меняется?  И что вообще это за рыба?

Президент Ельцин  21 декабря 1992 года все это разъяснил в своем указе, в преамбуле. Он написал: «Система органов ВЧК, ГПУ, МГБ и КГБ оказалась нереформируемой» – так прямо и написал. «Система политического сыска законсервирована и легко может быть воссоздана. Существующая система обеспечения безопасности России изжила себя, неэффективна, обременительна, является сдерживающим фактором в проведении реформ».  Он, собственно,  и описал этого самого Левиафана: ни убавить ни прибавить.

Из этого я делаю вывод, что  система настолько большая, сложная и могущественная, что попытка ее реформировать – это все равно, что надеяться, что будучи внутри этой системы вы эту рыбу заставите как-то перейти на вегетарианскую диету, на планктон и так далее.

Вот реформы. Что такое реформы?

Создание правильных законов и правильных институтов. Сто пятьдесят лет назад государь император создал устав уголовного и гражданского судопроизводства, учреждение судебных установлений, устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, и вот случилась реформа.

Теперь мы тоже боремся за все хорошее, правильное и благородное. С 2002 года вместо прокуроров аресты санкционируют судьи. И какое- то удивительное разочарование. Оказывается, что судьи санкционируют аресты, соглашаются с этим на 1,5% чаще, чем прокуроры. И стоило ли огород городить тогда? При этом одновременно происходит процесс абсолютного уменьшения  количества заключенных под стражу, но процесс этот  никак не связан с реформой и с передачей санкционирования судьям. Этот процесс шел задолго до передачи санкционирования судьям. Это начиналось  в 90-х годах, и из 300 тысяч арестов в год мы спускались до 280-260 тысяч арестов в год.

При этом наблюдалась еще забавная тенденция. Как-то президент Медведев сказал, что многих у нас напрасно арестовывают. Надо бы арестовывать только за дело.

В первые четыре месяца после этого заявления количество арестованных уменьшилось на 20 тысяч человек. Значит, не механизмы реформы работают, а что-то другое.

У меня тема про судьбы осужденных. Последняя реформа, о которой я хочу сказать, но грандиозная – апелляция. Ведь боролись за апелляцию, и наконец-то апелляция.

Для мировых судей она раньше была, а для районных и областных только с 1 января 2013 года.

Давайте посмотрим. 2012 год: никакой апелляции нет с выслушиванием свидетелей, с процедурами, а есть плохая кассация. Что мы видим: 347 000 приговоров районных судов обжаловано, 7700 обвинительных приговоров районных судов отменено. Доля отмен 2,2%. 2013 год: прогрессивная, правильная реформаторская апелляция.

306 700 приговоров обжаловано, отменено 4795 обвинительных приговоров Доля отмен –1,5%. Что же получается?

Новая прогрессивная, реформаторская, соответствующая всем международным актам система апелляции, которая вроде призвана более тщательно разбираться с неправосудными приговорами, а количество отмен уменьшилось. Это странно.

При этом доля отмены и изменений приговоров поддерживается на стабильном уровне – около 5 %.

Доля отмен обвинительных приговоров на уровне 2%. Точнее в 2013 году отменено 1, 43% приговоров. С отменами и изменениями – 5%. Как в советское время. Ничего не изменилось.

В апелляционной инстанции по реабилитирующим основаниям прекращено в 2013 году аж 86 человек дел на всю Россию. То есть получается, что в 2013 году 86 человек были осуждены незаконно и необоснованно. Все остальные – правильно осуждены.

Реформа повлияла на судьбы осужденных? Я позволю себе усомниться в этом.

Соотношение отмены оправдательных и обвинительных приговоров стабильное. Доля отмен обвинительных приговоров из вынесенных 31,5%, доля отмен оправдательных 0, 9%. Значит обвинительные приговоры отменяются в 30 раз реже, чем оправдательные.

Как было, так и осталось, так при кассации, так и при апелляции.

При кассации  доля отмен оправдательных приговоров была 36%, сейчас 31,5% -  разницы практически никакой. Из этого я делаю вывод: система, конечно, эволюционирует. Почему она эволюционирует?

Это специальный вопрос.  Система эволюционирует, когда она видит, что что-то невыгодно; естественно, при этом своей сути-то не меняет.

Влияют не столько механизмы реформы, они имеют влияние, но очень небольшое, сколько механизмы уголовной политики и ручного управления. Это работает.

Теперь про судьбу оправданных. Позволю привести один пример.

Это дело Хахулина из Брянска. Хахулин ехал в свой поселок Жуковка, зарабатывал тем, что перевозил грузы на своем легковом автомобиле. Легковой автомобиль у него отобрали сотрудники милиции, потому что он был пьяный. Он пошел домой, потом вернулся с ножом. Что происходило дальше, непонятно. Эти два сержанта его посадили в машину, повезли на разбор, и он напал на них с кухонным ножом, который у него был под ремнем.

Одного милиционера он зарезал, другого тяжело ранил; что там происходило – отдельный разговор. Он говорит: взятку вымогали, оскорбляли, избивали, грозили. Выживший сотрудник другое рассказывает, но самое важное, что присяжные его оправдали.

Верховный суд отменил оправдательный приговор, и господин Хахулин, не выдержав стресса, повесился. То есть, для оправданных то, что происходит в нашей системе с судебной реформой и контрреформой, – это еще и состояние стресса.

Что здесь произошло? Во-первых, судье было запрещено поставить перед присяжными вопрос о состоянии аффекта. Если бы он поставил вопрос об убийстве в состоянии аффекта, скорей всего, был бы обвинительный вердикт, но мягкий.

И второе: наш закон, в отличие от законов многих других стран, позволяет многократно отменять оправдательные вердикты присяжных. Вот это, собственно, с Хахулиным и произошло.

И теперь про реформу, контрреформу и судьбу юристов.

Это хорошая вещь – столкновение реформы и контрреформы.  - это проверяет  юристов на вшивость или проявляет. Как оно проявляет? Ну, например, Конституционный суд (КС).

19 апреля 2010 года Конституционный суд разъяснил, что среди наших конституционных, неотчуждаемых прав есть права немножко отчуждаемые: в частности, право на судебную защиту – это основное, неотчуждаемое право, а право обвиняемого на рассмотрение его дела судом с участием присяжных не относится к числу неотчуждаемых прав. Значит, это право отчуждаемое. Благодаря этому разъяснению суд присяжных все время урезается в компетенции, и теперь этот институт опустошен. Если есть в Конституции отчуждаемые права, значит, любое право можно так немножко обрезать и сократить.

В этом же постановлении КС написаны золотые слова: «Если до вступления закона, ограничивающего суд присяжных, гражданин получил на предварительном слушании постановление о суде присяжных, то дело подлежит рассмотрению именно судом с участием присяжных заседателей». Постановление вынесено в связи с делом о нападении на Нальчик – 58 подсудимых. По буквальному смыслу постановления, эти люди имели право на суд присяжных, когда на тройку перешли, было неотмененное постановление судьи на предварительном слушании о суде присяжных. Однако никакого суда присяжных подсудимые не получили. Вот и все: реформа, контрреформа, закон.

Я позволю себе завершая выступление, привести ещё один пример.

Вот постановление, определение апелляционного Верховного суда. Суд присяжных, подсудимый Холопов, который был оправдан по обвинению в убийстве и разбойном нападении Ростовским областным судом.

Апелляционное определение от 18 марта 2013 года. Надо сказать, что Верховный суд в апелляционном прогрессивном порядке отменяет в два раза больше оправдательных вердиктов, чем обвинительных.  Обвинительных отменяется 6,4%, а оправдательных – 13%.

Прокурор принес представление, это делается автоматически на оправдательный  вердикт. И пишет, что адвокат в присутствии присяжных задавал не те вопросы.

Вот, что указала судебная коллегия: «Судебная коллегия не может согласиться с доводами государственного обвинителя о том, что сторона защиты ставила под сомнение доказательства обвинения и объективность предъявленного обвинения». Сторона защиты не ставила под сомнения доказательства обвинения и объективность…

Поэтому все и устояло. Совершенно великолепно!

А дальше прокурор еще пишет, что адвокат Шевченко неправильную речь говорил.

Тоже объясняет Верховный суд, что он правильную речь говорил. Что сказал адвокат Шевченко: что он хотел бы, чтобы присяжные заседатели приняли решение в соответствие со своей совестью, не лишали себя душевного спокойствия и не брали на свои плечи всю тяготу ответственности за несправедливый вердикт. Председательствующий судья остановил адвоката Шевченко, разъяснил ему о недопустимости такого высказывания, обратился к присяжным заседателям с просьбой не принимать данные обстоятельства во внимание при вынесении вердикта. Протокол судебного заседания, том 12, листы дела 144–146».

Вот, пожалуйста – судебная реформа. Вот что делается в головах судей и как проявляются юристы.

Оправдательный вердикт может устоять, если защитник не просил присяжных действовать по совести и не оспаривал объективность обвинения.

В заключение я бы сказал вот что: вчера, точнее позавчера в прессу была вброшена информация, что президент Путин поручил Верховному суду РФ работать над расширением компетенции суда присяжных. Соответствующий законопроект был давно подготовлен Советом по правам человека при Президенте.  Верховный суд  отозвался о нем негативно, как и администрация президента в лице Государственного правового управления.

В Совете по правам человека издается «Вестник»  – прецеденты и позиции. Мы планируем собирать хорошие судейские прецеденты и воздействовать почти в режиме ручного управления на правосознание судей, не обременяя их всякими реформаторскими штуками.

Карнозова Л.М. Моя тема – восстановительное правосудие. Конечно я не могу не откликнуться на то, что говорил Сергей Анатольевич.  Поскольку помимо всего прочего я не только  исследовала суд присяжных, работала с Сергеем Анатольевичем по внедрению суда присяжных. Но еще мне посчастливилось быть присяжным заседателем в реальном процессе. Учитывая то, как наше судейское сообщество, прокуратура и  государство научились обходиться с присяжными, то я бы  не стала возражать против суда шеффенов, где народные представители не будут столь ограничены  как сегодня присяжные заседатели.

 

Итак о восстановительном правосудии - когда Яков Ильич в конце формулировал определенные тезисы, среди прочих там был тезис Чезаре Беккариа о неотвратимости наказаний. Восстановительное правосудие фактически формулирует другой тезис. Тоже связанный с неотвратимостью, только не наказания, а ответственности. И в этом смысле эти более тонкие вещи – через 250 лет после Беккариа, нам можно продвинуться чуть дальше. 

Восстановительное правосудие видит в ответ на преступление ответственность лица, которое совершило преступление, но не в плане претерпевания наказания, а в плане заглаживания вреда, возмещения ущерба.

Основная идея восстановительного правосудия – это другой ответ на преступление, это заглаживание вреда человеком совершившим преступление, это исцеление жертвы, это активное участие сообщества и в реинтеграции правонарушителя, и в помощи жертве.

 Как концепция и как некоторые практические формы восстановительное правосудие стало формироваться в своем новом виде. Понятно, что по идее вопросы переговоров, медиация – это древнейшие формы человеческого общежития. Поэтому мы говорим о восстановительном правосудии и использовании переговоров и медиации как концепции уже современной.

Как современная теория и практика это стало формироваться где-то в 80-е годы ХХ века. Мы говорим соответственно о концепции, о ценности, о практических формах. Это прежде всего медиация правонарушителей и жертвы. Под практикой я имею в виду, что эти формы медиации по уголовным делам стали входить внутрь специальной системы правосудия, и стали элементом правовых систем очень многих стран. При этом надо понимать, что само движение за восстановительное правосудие – это движение как бы снизу. Восстановительное правосудие начиналось не тогда, когда появлялись нормы в законодательстве и вводились уголовный и уголовно-процессуальных кодексы. А фактически нормативное закрепление приобретала практика, которая разворачивалась прежде всего общественными  организациями.

В России тоже это движение стало формироваться в конце 90-х годов и  говоря о нем, я говорю о деятельности общественной организации некоммерческого центра «Судебно-правовая реформа», который этим и стал заниматься в конце 90-х годов.

На сегодняшний день мы можем говорить, что это движение  приобрело масштабы. Если это начинали три человека - Михаил Флямер, Рустем Максудов, Анна Грасенкова - то сейчас это движение стало всероссийским. Наш центр проводит мониторинг, практики, программы восстановительного правосудия, прежде всего медиации жертвы и правонарушителей (хотя в РФ используется и другие формы по делам несовершеннолетних). А удалось это сделать именно по делам несовершеннолетних благодаря тому, что в 90-е годы началось интенсивное движение за ювенальную юстицию. Сейчас эти слова мы не произносим, но зато произносим слова – правосудие, дружественное к ребенку.

Благодаря тому, что это движение было достаточно интенсивным, здесь очень важный момент. Мы как бы ругаем судей, но в движении за ювенальную юстиции судьи сыграли большую позитивную роль. Потому что эксперименты при отсутствии законодательного урегулирования там, где это получалось,  происходили прежде всего на площадках, где этими экспериментами руководил суд. Это Санкт-Петербург, Ростов и другие города. Есть статистика, есть справка судей рабочей группы к 2010 году, где было показано, что примерно 52 региона фактически реализовали то, что называется ювенальными технологиями. Не везде были программы восстановительного правосудия, но с программами восстановительного правосудия – это одна из линий разворачивание правосудия, дружественного к ребенку.

Сегодня существует около десяти региональных площадок, где используется восстановительное правосудие по уголовным делам несовершеннолетних, либо по особо опасным деяниям несовершеннолетних, не достигших возраста уголовной ответственности. То есть эти службы применения (это условное название служб, которые работают) взаимодействуют с судами и с комиссиями по делам несовершеннолетних.

Есть всероссийская ассоциация восстановительной медиации – так мы назвали этот тип медиации, потому что он особый и отличается от медиации по решению гражданских споров.

Конечно от этой практики нельзя отвернуться. Но вопросы институционального укрепления пока не решены. И они решаются очень своеобразным образом.

С одной стороны, практика складывалась там, где действительно находились просто люди. Люди, как Валера Абрамкин всегда говорил: что в любой структуре можно найти людей, с которыми можно разговаривать и с которыми можно делать какие-то проекты и делать какие-то дела, ориентированные на защиту прав.

У нас так и происходило, когда я говорю об этих десяти сегодняшних регионах.  Единственный  регион, который у нас целиком работает на восстановительных технологиях – Пермский край. Где на уровне председателя правительства Пермского края и председателя краевого суда было принято решение, которое реализуется сегодня. И восстановительные технологии используются по всем делам в отношении несовершеннолетних правонарушителей.

В остальных местах – это отдельные площадки. Приведу пример по Москве. Это очень интересно - ведь все начиналось здесь, в Москве. Начиналось в 97-98 годах, когда наш центр стал работать с Черемушкинским районным судом и там же работал по реализации ювенальных технологий Олег Владимирович Зыков.

И вот две общественные организации и суд составили  программу сотрудничества, по которой мы начали работать и проводить программу восстановительного правосудия с несовершеннолетними правонарушителями.

Потом мы свои наработки передали центру, который находился на бюджетном финансировании, потому что у нас общественная организация, которая работала по проектам, финансирование на которых было очень непотсоянным.

Этот центр «Перекресток», который работает в системе образования.  При этом в Москве ни один суд больше, несмотря на огромные усилия, больше не согласился на такое сотрудничество.

Этим летом сменился председатель Черемушкинского суда и все закончилось.

Сейчас на рассмотрении Егоровой лежит бумага по поводу продолжения этой работы, но больше полугода этой работы нет. И ни в каких других судах Москвы этого нет.

Это с одной стороны. Теперь с другой стороны. В Москве – это просто пример. Такие вещи происходили во многих регионах. Сейчас у нас было бы не десять регионов, а значительно больше, если бы не было таких изменений. То есть нет  институционального крепежа.

Работа с несовершеннолетними нарушителями - с этой категорией детей - не является целевой группой в системе образования. А программа восстановительного правосудия - это медиация между правонарушителем и жертвой. А жертвой могут оказаться и взрослые. Взрослые вообще не целевая группа. Сейчас у нас идет реформа системы образования. И от «Перекрестка» практически ничего не осталось. Это то, что происходило и происходит до сих пор.

Но в плане институционального укрепления произошло очень знаменательное и важное событие в 2012 году. Была принята национальная стратегия в интересах детей, которая подписана президентом РФ.

Мы подавали туда предложения ни на что не надеясь. И вдруг оказалось, что там есть раздел 6 – правосудие, дружественное к ребенку и в нем фактически на всех страницах  и получается, что проходит красной нитью, что основное направление при формировании правосудия, дружественного к ребенку – это восстановительный подход, программа по восстановительному правосудию.

Дальше включается наша российская институциональная матрица.

С одной стороны, либо не путать, если нет закона, с другой стороны, если принимается решение, то надо внедрять.

И здесь происходит наказание невиновных и награждение непричастных. Принято решение внедрять. Значит, создается структура, которая фактически объявила себя и правительство подтвердило это, центр – федеральный институт медиации в системе Минобразования, который должен руководить восстановительным правосудием.

В этом центре нет ни одного человека, который понимал бы, что такое восстановительное правосудие.

Сейчас у них проблема связана с финансированием. Наш вопрос состоит в том, чтобы все-таки укреплять ту практику, которая реально есть, потому что есть и обучение, и мониторинг.

Что происходит и в чем опасность сегодняшнего дня? Опасность сегодняшнего дня состоит в дискредитации, восстановительного подхода. Конечно же, когда «рулить» всем назначаются не компетентные люди.

Результат этой некомпетентности, этой дискредитации не заставил себя ждать: летом 2014 года выходит подготовленная Минюстом и одобренная, фактически принятая, правительством концепция развития служб примирения по реализации восстановительного подхода для несовершеннолетних. 

Весь текст, который там написан абсолютно не имеет никакого отношения к восстановительному правосудию. Это чудовищный текст, который фактически обосновывает восстановительное правосудие теми аргументами, которыми аргументируется медиация по решению гражданских споров.

Надо прекрасно понимать, что медиация по уголовным делам между правонарушителем и жертвой вообще не решает вопросы правового спора.

Потому что по уголовным делам правовой спор о виновности решается в суде, а не на медиации. На медиации вообще решаются другие вопросы. Вопросы заглаживания вреда, исцеления жертвы, ответственности правонарушителя, чтобы он увидел, получил обратную связь от жертвы. Тем более мы работаем с несовершеннолетними, где воздействие имеет огромное воспитательное значение. При чем тут вся та аргументация, которая относится к медиации в гражданско-правовой сфере?

С другой стороны, закон о медиации, который ввел понятие медиации в нашу правовую систему, сыграл специфическую роль, потому что медиация  – это вопрос о регулировании споров и еще раз повторюсь, медиация по уголовным делам это не решает. Более того закон о медиации говорит о том, что медиация из данного закона  не касается урегулирования споров, касающихся публичных правовых отношений.

Тогда нам говорят: «Ребята, о чем вы говорите?». И мы в сотый раз начинаем объяснять, что восстановительное правосудие – это отдельная линия и мы теперь  предлагаем  минимизировать термин медиация. Потому что когда мы начинали в конце 90х мы говорили – программа восстановительного правосудия, избегая этого термина.  Сейчас ситуация не понятная.

Последнее, о чем я хочу сказать: восстановительное правосудие в целом как мировое движение, как мировая практика за 30 лет подтвердила, что это не утопия, а вполне реалистично, потому что, когда читаешь первые работы, кажется, что все это утопические соображения, проекты и что люди-медиаторы или ведущие программы восстановительного правосудия умеют это делать, так что преступность не увеличивается.

На повестке дня европейских исследований стоит вопрос о доступности восстановительного правосудия. Обсуждаются  факторы, которые влияют на то, чтобы оно было эффективно и что этому препятствует.

Фактически мы тоже находимся в том числе, и в этой точке мирового развития восстановительного правосудия.

Спасибо большое.

Гефтер В.М. Было бы правильно, прослушав пять  юристов и правоведов, задать  вопросы, потому что вторая часть  будет более приземленной.  Нужно попробовать оттенить ваше понимание или непонимание того, о чем уже шла речь в первой части. Это могут быть как наше панелисты, так я вас условно называю, так и  другие слушатели.

Павловский Г.О. У меня вопрос к Гилинскому. Эта была квалификация очень ярко описанных событий. Как их можно квалифицировать, ведь мотив осуждения у каждого будет разный?

Гилинский Я.И. Ну, здесь нельзя назвать одним каким-то словом, здесь попытка услужить верховной власти и верховному человеку – с одной стороны (выступление Жириновского, выступление Милонова). С другой стороны, это конечно непрофессионализм. Простите, за покушение на преступление мера наказания предусматривается не меньше, чем за само преступление. Да-да, за покушение больше чем за само преступление. Как это можно назвать? Не досмотрели, не додумали? А если взять соотношение тех же наказаний в целом по Уголовному кодексу - там парадоксальные, анекдотические вещи происходят!

Это просто элементарная глупость.  На сегодняшний день Госдума, - не все члены , но то большинство, которое принимает законодательные акты - мягко говоря,  недостаточно квалифицированны  и стараются угодить.

Что касается пыток. Когда мы докладывали результаты нашего исследования, мне был задан вопрос: «а что вы считаете пыткой?». Мы сделали очень простую вещь: в анкете  дословно воспроизвели статью первую Международной конвенции против пыток. Вот это есть пытки. Мы ничего не сочиняли, ничего не выдумывали.

Сам опрос был репрезентативный: только в Петербурге было опрошено порядка 2500 человек. Поэтому у нас были основания доверять результатам опроса. Более того,   инструментарий  опроса обсуждался на международном уровне.

Что касается колоний и осужденных -  мы прекрасно понимали, что если мы зададим вопрос: «где и когда вас пытали?» - нас никто не пустит в колонию. Поэтому вопрос был сформулирован очень четко: какие из этих действий по отношению к вам применялись до вынесения приговора? Речь шла только о дознании на предварительном следствии.

 Я много лет занимался практической работой, потом наукой, а сейчас работаю в нескольких места, в том числе в Институте прокуратуры. И знаю о том, что у нас пыточная система работает повсеместно, не прекращаясь. Это не вызывает сомнений. У нас пыточная система на потоке во всех регионах Российской Федерации.

Уткин.  Еще одна беда - бюрократизация в правовой системе. Бюрократический аппарат, который держится не на компетенции, а на кумовстве, где-то на нежелании сказать что-то против, когда их спрашивают: почему вы приняли это, как так?  То есть человек хочет остаться в системе, боится что-то сказать даже тот, кто знает что-то конкретное.  Плюс дисквалификация значительной части тех, кто как говорил Жванецкий: «Он такой умный? - Нет у него московская прописка».

Если в советское время это как-то нивелировалось, то сейчас выходит на новый уровень. 

Шимоволос С.М. Мы тут упоминали про несовершенство законов, низкую квалификацию субъектов, но вопрос в другом. Я, например, сталкивался с высококвалифицированными сотрудниками. Например, полицейский, который говорил: «Мне мало платят, а ведь я фактически на острие, защищаю это государство от народа. Вы понимаете, какая у меня миссия?». Это на самом деле - вопрос ментальности.       

Я хотел бы свой вопрос адресовать Сергею Анатольевичу Пашину. Можно ли поменять людей с такой ментальностью, заточенную только на защиту государственных интересов в их понимании?

Пашин С.А. Видите ли, судебная реформа во многом была частным делом, таких людей как Борис Андреевич Золотухин и Валерий Федорович Абрамкин. Мне кажется, Россия, хотя может быть это самонадеянно с моей стороны, ориентирована не столько на институты западных стран - состязательность, система разделения властей – сколько на хороших людей. И там, где начинаются хорошие люди, там начинаются всякие реформы и  подвижки.

И это реалистичный подход, из этого надо действовать, как мы действовали, когда вводили суд присяжных. Мы пытались объединить судей, которые сами по себе не злы и не плохи, может быть и не очень хороши. У них есть представление о нравственном законе, но среда их губит, они находятся вокруг нового института, в котором еще нельзя пока сказать, что хорошо, а что плохо.

И судьи себя проявили самым наилучшим образом. Уже не как блюстители казенного интереса, не как давильная машина, а как люди, которые готовы идти на компромиссы, готовы работать правовым образом лишь бы за это на конюшне не выпороли.

Один из аргументов, почему судьи выступали за суд присяжных был такой: «раньше меня за оправдательный приговор на конюшню, а теперь я  скажу – вот они… я не причем, я бы и рад, а вот они…». Вот и все.

Если вы придумываете институт, который воспринимается людьми как хороший и вокруг которого надо объединиться, и с чем они могут связать свою карьеру – это работает.

Жалко нет Мары Федоровны, был отличный проект, связанный с новым порядком оценки работы участковых. И полковник Зимин докладывал его и в Чечне, и в Дагестане. И тамошнее руководство собиралось пойти навстречу.

Гефтер В.М. Так может быть это и есть реформа?

Пашин С.А. Может быть, только другого рода.

Данилов В.В. Вы рассматриваете инструмент помилования, но ведь гораздо более важная и масштабная акция – это амнистия? И более того помилование, я считаю, вообще коррупционная тема. Могу вам сказать, что осужденные  каждый год ждут амнистию. Сейчас у нас 2015 год и будет амнистия. Мне хочется, Тамара Георгиевна, чтобы Вы сказали, почему  Вы помилованию больше внимания уделяете, чем амнистии. Амнистия - это более важный инструмент.

Морщакова Т.Г Я абсолютно согласна с Вами. Вопрос о том, чтобы устроить новую регламентацию помилования возник раньше, теперь к очередному юбилею победы будет готовиться амнистия. Давайте разделим два подхода. Один подход такой: что захотят от Государственной думы, то она и примет. У нас есть недавний опыт по подготовке прошлой амнистии в связи с 20-летием Конституции. Проект, который разрабатывал Совет по правам человека, - он вообще ничего общего не имеет с тем, что потом было издано. Хотя СМИ неоднократно говорили о том, что вот Совет по правам человека разрабатывает, а Дума рассматривает. Но в итоге рассматривался проект администрации. Теперь, стоя перед новой задачей, мы думаем, что свой собственный проект, который мы, исходя из политкорректности, держали в тайне, теперь уже не будем так держать в тайне. Мы должны сделать свой собственный проект и предъявить обществу, чтобы оно понимало, какие меры в качестве амнистийных считаются нормальными в цивилизованном обществе.

Я прочитала Вашу идею, которую Вы предлагаете. В нашем проекте была эта идея - обязательного смягчения для всех. Она была совершенно четко зафиксирована и если от меня это будет зависеть, конечно, я буду ее поддерживать.

Но единственное, в чем я могу Вам возразить по поводу Вашей идеи. Вы предлагаете все-таки универсальное равенство. Все-таки это как-то не очень справедливо, потому что  все должны получить милость. Другое дело, что может быть кто-то должен оказаться в этой ситуации «более равным», чем все остальные.

 

Амнистия – это безусловно то, что должно помогать обществу каждый раз очищать свои завалы негуманности, несправедливости, жестокости, неосновательной криминализации. Сейчас обсуждается вопрос: принимать закон о помиловании или нет. Я стою на другой точке зрения. Может быть принят и это имеет смысл по опыту других государств, такой акт, который должен говорить о принципах амнистии и помилования. На самом деле человечество давно разработала эти принципы: нельзя помиловать самого себя, очевидно нельзя делать такие акты амнистии, которые распространялись бы на тех, кто их принимает. Понимаете? Скажем, законодатель, во многих случаях является недобросовестным. Ну, у нас понятно почему, мы как граждане не можем влиять на него. Мы не можем влиять на него ни в момент выборов, ни по результатам его деятельности, мы не можем оценить эту деятельность. Так устроена система. Будем надеяться, что Конституционный суд не будет так слаб и нерешителен в своей смелости. Я всегда так говорю, когда ругают нашу Конституцию и спрашивают, какой в ней толк, она все равно не реализуется. А раз она не реализуется – она виновата. Можно предъявить определенные претензии, безусловно. Это будет основательно и объективно. Но я всегда перед всеми ставлю один вопрос: если сейчас мы ее уберем, нам станет легче? Мы потеряем критерии даже для нашего общественного сознания, для того, чтобы оценивать то, что происходит. Вот так и в этой области: принципы амнистии и помилования имеют право на существование в нормальном законодательном акте. Хотя это всегда связано с дополнительной опасностью. Станут совершенствовать нашу Конституцию, уберут высшие ценности личности, прав и свобод, найдут другие высшие ценности, провозгласят государственную религию и т.д. Такая опасность есть. Поэтому воздержание, в смысле законодательного регулирования, руками такого законодательства тоже имеет смысл.

 

Вопрос: Вопрос по поводу проекта амнистии. Не кажется ли Вам, что недостаточно корректно именно общественное обсуждение амнистии, имея ввиду, что практически все знают, какие категория граждан обычно попадают под амнистию. Несовершеннолетние, женщины, до 3-х лет, до 5-и лет и так далее. Будет ли корректно общественное обсуждение, чтобы такая амнистия была принята к 70-летию Победы имея ввиду, что определенный круг граждан может быть спровоцирован на совершение преступления, поскольку они будут знать, что к 70-летию Победы они будут освобождены.

Морщакова Т.Г. Конечно, это опасная очень для них самих надежда. Любые надежды могут не оправдаться. Мне очень нравится такое выражение – чего у нас только может не быть. Чего не пожелаешь – того может не быть. От этого никуда не уйдешь. Но почему Вы думаете, что кто-то предлагает сейчас общественное обсуждение проекта амнистии? Я думаю, что кто-то может быть даже провоцирует общественное обсуждение амнистии. 

Я все время осуждаю средства массовой информации, когда они ведут себя абсолютно безответственно, адресуя такие формулировки вопросов нашему обществу, которые провоцируют негодный ответ.

Движение вперед в области реформ не может строиться на нынешнем состоянии правосознания. Не может оно строиться, потому что тогда мы будем возвращаться к крепостному праву. Не надо этого. И Совет, например, не предлагает общественного обсуждения. Он предлагает именно такую позицию: мы заявим свое мнение на этот счет и будем надеяться на то, что оно будет оказывать влияние на общественное сознание. Больше ничего.

Москаленко К.А. Уважаемые коллеги, как практикующий адвокат, я с удовольствием бы освободила и по помилованию, и по амнистии всех своих подзащитных и даже соседних подзащитных. Но меня пугает то, что было в первом разделе нашего обсуждения – наказание по новым доктринам в постсоветской действительности. Меня пугает откровенная доктринальная слабость вопросов, связанных с реабилитацией тех, кого мы завтра хотим видеть на свободе.

Я не понаслышке знаю, кого завтра наше общество примет в свои объятия. Наша пенитенциарная система озлобляет человека, вырабатывает, вытаскивает из него наихудшие свойства характера, и завтра эти  люди окажутся с нами.

Но помимо этих людей, есть люди, просто не адаптированные к жизни в нормальном гражданском обществе. И если мы  наотпускаем большое количество людей, не готовых войти в мирную жизнь, НРЗБ  – это довольно опасно. И если мы сейчас вместе не крикнем: SOS! И не скажем и не потребуем от государства действий — это очень опасно. На комиссию огромная надежда, потому что кто-то должен этот КАРАУЛ уже закричать. Если мы не потребуем от государства, чтобы к нам в общество возвращали адаптированных нормальных людей НРЗБ, то …

Карнозова Л.М. Карина, но ведь будет все наоборот! Скажут: конечно надо и будут усиливать тюремную систему.

Москаленко К.А. А я говорю не о тюремной системе внутри, а о той параллельной действительности, там мы должны дать концепцию хотя бы! Если человек отсидел 10-15 лет, он должен шаг за шагом пройти какую-то реабилитацию. И эту реабилитацию надо потребовать от Минюста. Они должны не только сажать, не только наказывать, не только репрессировать. Но обязательно – реабилитировать. 

В. Гефтер: Вы слышали про то, что у нас нет единой, цельной, непротиворечивой уголовной исполнительной политики, нет даже зафиксированной каким-то актом ни концепции, ни доктрины. А кто у нас вообще в последние годы этой темой озаботился? Единственный, кто вообще на моей памяти озаботился, как институцией, - это Общественная палата Российской Федерации, как ни странно. Там была группа, в которую многие приличные люди не хотели вступать, а я, как человек любознательный и компромиссный, несколько раз туда зашел. И нашел их текст от 2012 года, который мало кому был известен. Он касался как раз уголовно-правовой доктрины и вообще того, что надо делать в сфере уголовного права.

Первая часть посвящена недостаткам, отсутствию, неэффективности уголовно-правового поля. Там примерно те же слова, которые сегодня прозвучали. Поэтому я позволю себе просто начать сразу с того, что я процитирую, не сильно отклоняясь от текста, что они говорят. Два подхода. Первый подход: уголовное право как вид карательной политики государства. Согласно этому, основной метод уголовного права – принуждение и наказание как мера государственного принуждения, которое должно быть, понятно, законно, обоснованно, справедливо, неотвратимо. А также целесообразно. То есть использовать прогрессивную систему исполнения наказаний, когда при плохом поведении виновного степень принуждения усиливается, а при «хорошем» снижается. Признание принуждения основным методом усиливает необходимость более широкого использования в уголовном праве поощрения. Без чего система уголовной юстиции теряет смысл. Ибо все усилия по перевоспитанию преступников и возвращению их к законопослушной жизни становятся неэффективными.

          Признание принуждения и поощрения методами уголовно-правового регулирования требует их системного оформления и закрепления в новом УК, а отчасти УПК и УИК.

 

И последнее. Ревизия системы наказания подразумевает пересмотр и упорядочение  видов уголовных наказаний, исключение недееспособных видов, дополнение системы новыми видами, например, - это приводится в том же документе Общественной палаты, - при данном подходе видится важным на законодательном уровне окончательно решить вопрос о необходимости сохранения смертной казни.

Вот теперь я попробую, может быть, менее красивыми и убедительными словами сказать, даже не почему это меня не устраивает, а что я вижу здесь как альтернативу.

То, что мы называем постановкой вопроса о новой уголовной политике, - это все-таки в первую очередь введение каких-то базовых ценностных понятий и приоритетов. То есть, акцент наказания делается не на принуждении к законопослушной жизни и поощрении за хорошее поведение в местах отбывания наказания,  а совсем в другом. В чем же?

          В создании условий для утверждения своего и других человеческого достоинства, в целях адаптации осужденных к нормальной жизни. Что я имею в виду под этим? В первую очередь нужно, чтобы оступившийся или даже сознательно пошедший на преступление человек увидел на деле, что к тому его принуждает не бездушное жестокое государство, а помогает общество, которое во взаимодействии с системой уголовного наказания дает ему возможность изменить свою судьбу и одновременно загладить свою вину перед потерпевшими, своей семьей и другими людьми.

 

Теперь я предложу более обобщенно и конкретно несколько направлений того, как это можно было бы сделать.

 

Первое - в неразрывной связи преступления и наказания. Речь идет, конечно, не о тексте приговора и его исполнении в буквальном смысле слова, а о всей цепочке элементов уголовно-правовой системы. То есть от досудебной и заканчивая постпенитенциарной пробацией, до подчинения элементов исполнения наказания уже в ходе его исполнения целям реабилитации. Причем не только осужденного, но и потерпевшего, и окружения осужденного, и общества в целом. И одновременно контролированием, ресоциализацией преступившего закон. Что тут имеется в виду?

 

В этой неразрывной связке - приговор, условия отбывания и трудозанятость осужденного, постепенное и определенное законом смягчение условий отбывания, то есть режим учреждения, вплоть до УДО. Все это, заканчивая общественным контролем и государственным надзором за «условниками» и «досрочниками» уже после выхода на волю. Мне кажется, что совершенно отсутствует единая, прописанная в законе необходимость всех этих элементов уже в приговорах. Если нет доказательств того, что приговоренный человек что-то нарушил, он имеет право подать на смягчение режима, перевода в другое учреждение и условно-досрочное освобождение. Сколько его не принуждай, он никогда не будет становиться более готовым к законопослушной жизни. Мне кажется, что ни в уголовной доктрине, ни в уголовном законе, ни, тем более, в практике такого подхода нет.

 

Второй элемент – это медиация силами представителей общественности и специалистов как основы взаимоотношений сторон уголовного процесса - и обвиняемого, и осужденного, и потерпевшего прямо или косвенно от данного преступления, и представителей государства. Что я имею в виду? В первую очередь формы восстановительного правосудия, и участие в пробации в целом не одних только чиновников, общественный контроль силами ОНК, возможность проведения независимой экспертизы, социально-психологическое сопровождение и медицинское обслуживание осужденных.

         

Если все это будет делаться не только в рамках системы, не только руками уголовно-исполнительной системы, но и с большим участием вот этих внешних игроков, то я считаю, это будет тот самый необходимый элемент новой парадигмы отношения к осужденным.

 

Третий элемент, вызвавший наибольший спор в головах, - это участие общественности в отправлении уголовного правосудия. То есть не только тех, кто принадлежит к корпоративной, профессиональной среде юристов. Многие из нас считают, что справедливость уголовного правосудия невозможно обеспечить без вклада представителей широкого юридического слоя и граждан. То есть не принадлежащих только к органам прокуратуры, следствия, судебной корпорации. Например, это могут быть присяжные заседатели. То есть это должно быть полноценное членство в квалификационных коллегиях судей, которое до сих пор остается большей частью имитационным. Это те же самые общественные наблюдательные комиссии, но уже не только следящие за условиями содержания, но в первую очередь (и мы это уже сейчас прописываем в законодательстве), имеющие право участвовать в решении вопросов о разных типов смягчения или усложнения наказаний осужденных.

 

Теперь я бегло перечислю другие проблемы, которые необходимо решать для  пересмотра уголовно-исполнительной политики.

 

Это трудоустройство осужденных на базе принципиально новых подходов к тюремной экономике, к территориальному размещению исправительных учреждений. И это все может делаться только одновременно, в условиях снижения численности тюремного населения. И вот тут уже можно говорить о помилованиях, об амнистиях, о больших элементах разгрузки системы. Без этого, мне кажется, никакие новации, даже в пилотном режиме, невозможны.

 

Абсолютно необходимо выстраивание таких нетрадиционных для России институтов, как национальный механизм предупреждения пыток и жестокого обращения, службы пробации и адаптации центров постпенитенциарной ресоциализации и тому подобных. Но только не на базе органов исполнительной власти или какие-то их подразделений. Кроме государственных игроков тут обязательно должны быть общественные. Во всех этих элементах должно присутствовать главное - частное и государственное партнерство. Это не просто допуск аттестованных и хорошо зарекомендовавших себя по выбору чиновников и представителей общественности. Это должны быть равная ответственность и равные полномочия и, возможно, даже элементы серьезного госфинансирования для негосударственных структур.

 

          И последнее. Это проведение пилотных апробаций разных моделей того, что хотелось бы видеть. Причем с учетом региональной и профильной специфики, по итогам которых можно было бы рекомендовать наилучше практики и методические новации во всех этих направлениях.

          Все это, конечно, мечты. Но если мы не начнем обсуждать это, то все те страшные и слабо реформируемые элементы нынешней тюремной действительности будут повторяться вновь и вновь.

         

Как начать что-то делать? Мы уже об этом говорили. В стране нет единого центра, в котором все эти разные концептуальные, доктринальные вещи обсуждались бы. Центра, который был бы достаточно высокого уровня, каким, например, был Центр частного права при Администрации президента. Есть масса научных организаций, есть масса правозащитников, которые думают об этом. Есть большое число практикующих юристов. Но концентрации усилий не хватает. И сколько бы мы об этом ни говорили, пока никакого отклика нет. Поэтому, это будет продолжаться дальше, пока мы не найдем возможность создать такой центр. Может быть, Минюст мог бы создать его при своем ведомстве. Но я боюсь, ведомственное учреждение не имело бы достаточно высокого статуса и в обсуждении, и, тем более, в реализации и апробации своих предложений.

 

Заметьте: мы с Вячеславом Ивановичем сидим последние годы в одной комиссии по тюремной реформе. Там почти каждый раз заходит разговор о том, что нужна новая редакция УИК. Все, вроде бы, признают. Но когда возникает вопрос: кто же ее будет писать, кто будет хотя бы аккумулировать предложения, хотя бы возьмет на себя потом ответственность защищать это наверху? Все разводят руками и говорят: «Ну, может быть, Совфед, может быть, еще кто-то».

 

Поэтому трудность лежит в самом начале. Непонятно, от кого ждать первого импульса по части таких усилий? И главное - кто готов взяться хотя бы за частичную реализацию будущих предложений? Ведь даже мы не можем договориться  о том, что кроме нашей основной работы, нужно выделить сколько-то времени, сесть и начать системно все обсуждать и продвигать. Площадка Совета по правам человека, Уполномоченного по правам человека, мне кажется, не годятся.

 

 

Реплика: Почему уполномоченный по правам предпринимателей не годится? Годится. Он говорит о реформировании.

 

В. Гефтер: Говорить все говорят. Но работать… Я тоже работал в разных местах. Но я практически нигде не встречал, когда люди откладывали массу очень важных своих текущих научных, правозащитных и прочих дел, и говорили: вот это на какой-то период будет главным делом нашей жизни.

 

Т. Морщакова: Структура была создана в Администрации президента. Но я хочу спросить, знает ли он, какая структура занималась разработкой концепции развития уголовного законодательства в сфере экономики? И ее развили, и опубликовали, и предложили, и обсуждали везде – в Госдуме…

 

В. Гефтер: Речь идет не только о разработке концептуальных положений. Речь идет о целой последовательности нормативных актов и конкретных вещей, которые с этим связаны. Я хочу привести более положительный пример, хотя меня будут ругать коллеги.

 

Благодаря инициативе Совета при президенте создали ведомственную группу по пересмотру концепции развития УИС. Мне казалось вначале, что это будет пустая говорильня. Но кроме пустой говорильни и торможения нам все-таки в конце прошлого года удалось включить пару очень важных основных разделов этой концепции, касающихся прав человека и трудоустройства осужденных. Они пока только рамочные. Но опять же вопрос: будем ли мы работать вместе с Минюстом над тем, чтобы эти концептуальные вещи, при всей их непоследовательности, может быть, и отрывочности, воплощались в систему нормативных актов, за которые бы отвечали? Я уверен, что не только Минюст, но и мы сами не сможем сконцентрироваться. Поэтому мой призыв: мы должны собираться и работать не только раз в год на тех или других чтениях, но ежедневно плотно над этим сидеть и заниматься.

 

Каринна Москаленко: Спасибо за приглашение на это замечательное собрание замечательных людей. Валерий Абрамкин, чье имя нас сегодня всех соединило, для нас очень дорогой человек. Он всех нас, горя идеей спасения мира, а главное, любви к миру (без любви ничего вообще не должно делаться), в свое время, в конце 1980-х, поднял и дал такой толчок, который до сих пор, когда опускаются руки и голова падает с плеч, дает нам возможность все-таки идти дальше и не останавливаться.

 

Вопрос, который сформулирован в плане, - «Решения ЕСПЧ по жалобам из России как индикатор состояния уголовного правосудия и исполнения наказаний». И для меня это вопрос: является это индикатором или нет? Хотелось бы, чтобы было рассмотрено гораздо больше дел из Российской Федерации. Всегда есть в Европейском суде определенный тормоз, который, к сожалению, не позволяет это сделать. Это объясняют переполненностью делами, но есть, я считаю, и другие факторы, мы сейчас не будем о них говорить. Но ответом на поставленный передо мной вопрос: является ли эта база решений по России, правовых подходов, прецедентов, созданных в Европейском суде, индикатором состояния уголовного правосудия и исполнения наказаний? Да, является.

 

Диагноз как бы поставлен. Отслежены дела по бесчеловечному обращению, по пыткам, по неисполнению позитивных обязательств, по праву на жизнь, по праву на защиту от пыток. Очень важная концепция Европейского суда: позитивные обязательства государства. Это значит и расследовать, и наказать, и предотвратить в будущем. И тогда возникает следующий вопрос: сработала ли эта система? Мне посчастливилось быть в Европейском суде по делу Калашникова, которое знает любой УИН-овец, ФСИН-овец, как его ни назови.

 

          И вот сегодня, когда мы уже имеем решение по делу «Ананьев и другие против России», мы можем говорить о России от Калашникова до Ананьева. И знаете, было бы несправедливым сказать, что ничего не изменилось, что стало хуже. Я сама страшный критикан, негативист, но считаю, что мы обязательно должны видеть, что общество и государство в этом направлении двигались. Да, «Ананьев и другие» и еще 90 дел уже рассмотрены по условиям содержания и 150 дел, которые перечислил Европейский суд, по которым сейчас государство признаёт нарушения и в одностороннем порядке выплачивает компенсации… Только не перебивайте меня, и не говорите, что они отделываются компенсациями, мы об этом можем поговорить позже. Но это индикатор того, что Российская Федерация все-таки от тех пещерных нарушений, которые мы видим в деле «Калашников против России» и «Ананьев и другие против России», все-таки не отнекивается. Другое дело, что это недостаточно. Мы будет требовать реального изменения ситуации. Но возможности наши ограничены в связи с отсутствием настоящей, должной политической воли. Мы знаем, что нашем не вполне демократическом устройстве государства решают вопросы только на самом высоком политическом уровне. У нас нет должного диалога с властями. Очень жаль, потому что проигрываем не только мы, заявители и их представители, а граждане России. Проигрывает и власть. И когда компенсации зашкалили (89 выигранных дел), то получились просто громадные суммы. А по делу Гладышевой и по целому ряду дел, которые возникли на базе дела Гладышевой, - получились просто миллионы. И по этим 89 делам адвокатов просто начали сажать. Оказалось, что дешевле их посадить, чем исполнять выплачивать суммы. 

 

          А теперь что нам принесла система Европейского суда за прошедшие годы.  Я сегодня говорю от имени Центра содействия международной защите. Это по-настоящему малая горстка адвокатов, которая выиграла 20 процентов всех российских дел. Центр содействия международной защите к сегодняшнему дню выиграл почти 250 дел. И у нас еще сотни обращений. Уже пора подводить какие-то итоги. И когда меня спрашивают: если столько дел выиграно, а ситуация не меняется, то вообще это нужно, стоит выделки эта овчина? Да, очень даже стоит. Мы осознали, что нужно понуждать государство, чтобы оно исполняло эти решения, а особенно с конкретными страничками и статьями 14-го протокола, который регламентирует порядок исполнения решений Европейского суда. Я вам скажу: тем людям, которые говорят, что результатов нет, и решения не исполняются в части общего характера, и даже индивидуального характера, но только выплачивается компенсация, я могу задать вопрос: выиграв дело, вы пробовали его исполнять? Знаете ли вы механизмы, которые существуют для того, чтобы пригласить государство к исполнению решения? А они выработаны.

Государство должно представить план-экшн, план тех действий, которые надо исполнить для того, чтобы решения посчитал исполненными Комитет министров Совета Европы, главный исполнительный орган Совета Европы, который борется за то, чтобы побольше дел признали исполненными, и пытается помочь государству, которое вообще не желает с тобой разговаривать. Как помочь этому государству, заметить этого незащищенного заявителя и добиться исполнения этого решения?

 

Мне скажут: по Пичугину, дескать, вынесли решение о том, что шестая статья – право на справедливое судебное разбирательство – нарушена и решение до сих пор не исполнено. Я вам скажу так: Пичугин – это очень чувствительное дело для России. Его будем добивать и пробивать. Но возьмите дело Идалова – никому не известного чеченского парня, которому сфабриковали одно за другим уголовные дела. Когда Европейский суд написал: «право на справедливое судебное разбирательство нарушено», парня вообще удалили из зала суда на весь период судебного следствия, а вернули только для того, чтобы избить в зале суда во время приговора. А когда он заявил, что его сильно избивали, его вернули вниз и там избивали еще больше. Идалов со своим делом пришел в Президиум Верховного суда России. И хотя имелось решение прокурора, категорически исключающее отмену приговора, хотя господин Лебедев сформулировал свой документ примерно в этом же ключе, мы объяснили Президиуму Верховного суда, что нас хотят столкнуть с Европейским судом. Это прямое неисполнение решения, где сказано, что права Идалова могут быть восстановлены только при новом судебном разбирательстве. Долго совещался Президиум. Отменили приговор. При новом судебном разбирательстве судья с легкой душой нарушал все то же самое, только гораздо хуже. И мы уже готовили пятое дело «Идалов против России». И тут госпожа Егорова что-то поняла. И на стадии вступления приговора в законную силу она отменяет этот приговор. Идалова оправдывают и выплачивают пусть мизерную, но компенсацию (мы сейчас боремся за другую компенсацию).

 

Если просто сидеть, сложа руки, то мы ничего не добьемся. Судьи мне иногда говорят: «Не читайте нам лекции». Я в отсутствие студентов читаю лекции им в суде. Мы их должны обучать. Но ладно судьи – адвокаты, которым, казалось бы, это совершенно необходимо в России, обнаруживают потрясающую некомпетентность во всех вопросах, связанных с обращением в Европейский суд. Они даже не знают, что Европейский суд ничего не отменяет, не принимает решений, не оценивает решения национального суда. И они идут не с теми жалобами. 97 раньше, 93 три процента теперь дел из России неприемлемы.

 

Наш Центр иногда называют центром переделывания неприемлемых жалоб в приемлемые. То есть в жалобах есть приемлемые вопросы, но только адвокаты не умеют их изложить, к сожалению, как надо. И наша сейчас задача: не заваливать Европейский суд такими жалобами. Фактически мы враги сами себе, если заваливаем Европейский суд десятками тысяч обращений, которые не о том.

 

Дальше: если мы говорим об условиях содержания, то здесь государство уже многое признало. Есть гораздо более чувствительный момент - не просто плохие условия содержания, которые равноценны пытке, а прямые пытки, которым подвергаются задержанные в первые часы и дни, или в дальнейшем. Эти пыточные дела с огромным трудом проходят даже в Европейском суде по правам человека. Я годами недоумеваю, почему пыточные дела так долго рассматриваются Европейским судом. Приоритет дают гражданским делам по неисполнению решений, там можно вынести сотню решений за один день. А с каждой пыткой надо повозиться. Например, по делу «Бунтов против России», где у человека двадцать оторванных ногтей, мы боялись посылать жалобу в Европейский суд, потому что считали, что в 21 веке в Европе просто никто не поверит, что это возможно. У нас есть доказательства, что их оторвали с кровью. Я сама не верила. То есть не то, что не верила, а не могла поверить... А когда ты посылаешь дело с отбитыми ягодицами (а человеку просто отбили ягодицы навсегда, у него вместо них кровавое мясо), независимо от того, что человек совершил, это описывается иногда в решении Европейского суда. 

 

Дело «Сахновский против России». Очень важное дело, там много серьезных моментов и прецедентов. Оказывается, - давайте откроем Америку – Европейский суд говорит, что нельзя защищать человека формально. Оказывается, в тюрьму надо ходить к человеку. Оказывается, с ним надо позицию согласовывать, а не просто прийти и отсидеть. Надо говорить с подзащитным. И не 15 минут, которые дает Верховный суд Российской Федерации, - это потрясло всех, ограничили этот разговор 15-ю минутами.  Меня спрашивает член Европейского суда, судья от России: а вы что, к каждому своему подзащитному в Новосибирск едете? Вопрос правильный. Я говорю: да, мы этим и отличаемся. Либо я не еду в Новосибирск, а настаиваю на том, чтобы его доставили сюда, и доставляют. Либо еду. Потому что нельзя прийти защищать человека, если ты его не видел, не слышал, и он тебе не доверяет. А он не доверяет тебе потому, что просто не знает, кто ты и как ты выглядишь.

 

Каждый обвиняемый имеет право требовать эффективной защиты.

 

Два слова о Гладышевой. Гладышева – это добросовестный предприниматель. Наш центр раньше почти не занимался гражданскими делами. Но вот Лев Александрович Пономарев нас мобилизовал, подсунул нам кучу разных дел. Эти люди теперь ходят к нам пачками по гражданским делам. Люди со своими семьями, с детьми, с престарелыми родителями вышвыриваются на улицу! Человек не предполагал, что у его квартиры какая-то плохая история. Он ничего не знал. И государство говорит: нет, ты выйди на улицу, поживи там, в следующий раз будешь осмотрительнее. Европейский суд говорит: нет, у государства есть свои обязательства перед приобретателями. Не пойдет так, сказали. А каждое выигрышное дело по части компенсации, подобное делу Гладышевой, или Кондратюка, - это стоимость московской квартиры, и не только московской. Сейчас у нас есть из других регионов подобные дела, - а это уже несколько сот тысяч.

 

Эти дела создают прецедент. Гладышевой жалобу удовлетворили и думали, она замолкнет. А она взяла и создала организацию защиты вот таких собственников, как она, которых обобрали! И теперь хотя бы люди не остаются на улице. Есть эффект? Есть.

 

Дальше. Я хочу вам сказать о том, что сотни дел с провокациями до сих пор рассматриваются Европейским судом и по этим делам принимаются решения с осуждением наших мальчишек, как правило, на громадные сроки. И кого мы потом получим из мест лишения свободы? Кто-то этими посадками решает свои карьерные вопросы, а люди после провокации идут в тюрьму. Что такое провокация, как недопустимое доказательство, согласно шестой статьи Европейской конвенции? Это такие действия, когда без активного участия агента-провокатора совершение преступления было бы невозможным. Дело «Ваньян против России». Это Гриша Ваньян, парень, который своим делом дал надежду очень многим. В некоторых региональных судах уже знают этот прецедент, он основан на деле Шера де Кастро. Мы в свое время обосновали это португальским делом, сейчас создан наш, отечественный прецедент. Нельзя людей сажать по этому поводу, надо предотвращать преступления, а не инициировать их и не провоцировать их. И вот все, кто знают об этом прецеденте, пишут жалобы и идут последовательно в Европейский суд, а некоторые и не доходят до Европейского суда, а просто используют прецедент. И это самое ценное использование этих стандартов на национальном уровне. Люди оказываются в выигрыше. А остальные пока еще страдают. Не все сразу делается.

И, наконец, очень многие хорошо знают дело «Ходорковский-Лебедев против Росcии». Но я не буду касаться несправедливости судебного разбирательства в части неравенства сторон. Это хрестоматийные примеры. И, собственно говоря, с этими прецедентами мы можем очень эффективно работать в Европейском суде и на национальном уровне тоже, предупреждаю судей. Но все ли помнят, что в деле Ходорковского Европейский суд признал нарушением, когда лицо, которого судят, находится в клетке. Мне в свое время говорили: это бесполезная тема, у нас все в клетке сидят. Но если в отношении всех нарушают, значит в отношении всех есть нарушение. А не в том смысле, что если в отношении всех нарушают, то это уже не нарушение. Человек на жердочке в этой клетке сидит целый судебный день. Он выглядит уже как преступник. Его туда приводят уже в наручниках. Все эти атрибуты унижают достоинство человека, подрывают презумпцию невиновности, и подрывают право на гуманное обращение с человеком. В советские годы у нас всякие были дела. Но что-то я не припомню, чтобы загородки кому-то не хватало, чтобы кто-то перепрыгивал через нее. Зачем потребовались эти клетки? Так удобней? Если нас всех вообще по клеткам разместить, так с нами вообще очень легко будет обращаться, мы и вякать тогда не будем. Кто помнит, что  Ходорковского отправили (после первого приговора — прим.ред.) не в соседний с Москвой регион, а в «ближайший» и этот «ближайший» оказался ближе к Монголии и Китаю. Бесстыдство и нарушение. Эти прецеденты надо использовать. Все ли помнят, что по делу Ходорковского огромный раздел решения Европейского суда посвящен тому, как власти обращаются с адвокатами. Я недавно пыталась пройти в Лефортово, и меня пытались не пускать. И никто из коллег моих не верил, что я туда войду. Меня пустили только в двадцать минут пятого, чтобы через десять минут меня оттуда попросить. Но они приняли мой ордер. И тот невоспитанный следователь, который мне заявил: «я вас не знаю, мне с вами говорить не о чем», он меня узнает, потому что я не позволю так с собой обращаться. И призываю своих коллег не позволять такие действия в отношении себя. У вас есть право  незамедлительного доступа к вашему подзащитному. И извольте там сидеть до конца рабочего дня, чтобы в следующие разы у вас это право не отняли. Но самое главное - чтобы у вашего заявителя, доверителя не отняли такое право. Когда я наконец попала к своему подзащитному, мои коллеги не верили. А я просто написала руководству тюрьмы, что их ждет, и начальник следственного изолятора все понял. Но это же уже прописано в деле «Ходорковский против России». Нельзя не допускать адвокатов. Да, Ходорковскому уже не нужно допуска частного адвоката, слава Богу, а вот другим нужно, и прецеденты вырабатываются. Только  надо обязательно их уметь использовать и добиваться. И власти обучаемы. Есть уже база, исходя из которой можно требовать выполнения прав заключенных и обвиняемых.

 

Наталья Борисовна Хуторская, член Европейского комитета против пыток.

 

В 1996 году мы вступили в Совет Европы, а визиты людей в Европейский комитет против пыток начались в 1998 году. За эти 17 лет мы посетили Россию, мне кажется, чаще всех других государств - тридцать с лишним раз. А это и запланированные посещения, и так называемые «ад хок», визиты по каким то чрезвычайным событиям, по каким-то ситуациям, требующим безотлагательного рассмотрения и изучения. В совете Европы существует негласное правило, нигде не закрепленное, но тем не менее, оно свято соблюдается. После визита и подготовки окончательного доклада, который утверждается на Пленарном заседании комитета, этот доклад направляется государству, государство должно дать разрешение на опубликование. Так вот из тридцати с лишним таких документов только три было опубликовано. При чем, на сайте Совета Европы они были опубликованы на английском языке. И повезло тем, кто может это прочитать, или нажмет кнопку на компьютере «перевод». Я провела этот эксперимент, я нажала кнопку «перевод», и хотя я была в курсе, я мало что поняла. И мне очень обидно, что наша широкая, научная и прочая общественность доступа к этим докладам не имеет и строго говоря, не знает международное мнение о том, что происходит в уголовно- исполнительной системе, в полиции, в следственном комитете, в домах для престарелых, в психиатрических клиниках, в детских домах, в миграционных центрах, центрах для беженцев, переселенцев и так далее. То есть во всех тех местах, где осуществляется принудительная изоляция граждан. Я всего три года работаю в комитете и поставила перед собой задачу - хотя бы в своих выступлениях на научных мероприятиях анализировать опубликованные на сайте Совета Европы доклады, очень кратко, очень тезисно, чтобы дать общее представление о мнении Совета Европы о нашей системе. Но за эти три года я обратила внимание на то, что текст замечаний и упреков в адрес России несколько смягчился. Что это значит? Изменилась, улучшилась система? Они просто устали от нас. Им надоело из года в год и даже уже из десятилетия в десятилетие говорить о том, как нехороша российская система. Эта мысль у меня почти не вызывает сомнения. Они утратили к нам некий интерес. Мы перестали быть для них экзотической страной. Они наконец поняли, что мы не слишком богаты, не смотря на все наши природные  ресурсы. Мы огромны и поэтому нам очень трудно что-то менять. Мы не такие, как они, они не такие, как мы. И может быть хватит на нас давить, и хватит на нас тратить время. Вот мое сугубо личное мнение. Хотя, как мне показалось, в тех трех опубликованных отчетах крен делают уже не в сторону уголовно-исполнительной системы (там стало более все ясно и понятно), а обращают внимание больше на полицию, где действительно очень много проблем.

 

Остановлюсь на одной рекомендации. Не только в отчетах по России, но и в отчетах по некоторым европейским государствам звучит одна и та же рекомендация: настоятельно напоминаем руководству страны о необходимости присоединения к факультативному протоколу ООН, принятому Генеральной ассамблеей в 2002 году - о том, что в государстве должны быть созданы один или несколько Национальных превентивных механизмов (НПМ). После каждого визита, обычно делегации еще не разъехавшись, в последний день встречаются с руководством МВД, с руководством Минюста, иногда и ФСИН присутствует, с руководством Следственного комитета, с представителями Общественной палаты, с уполномоченным по правам человека - то есть с верхушкой системы уголовного правосудия. И из раза в раз повторяют: вот у вас нету НПМ, хорошо вам было бы его создать. И вы знаете, какой ответ звучит от этих должностных лиц: «а у нас есть». И на это делегации возразить нечего, потому что им начинают капать на мозги: у нас есть Уполномоченный по правам человека в Российской Федерации, у нас есть Общественная палата, у нас есть разветвленнейшая сеть общественных организаций, в том числе правозащитной направленности, и вообще нам больше никто не нужен. И вот у меня лично возникает вопрос: либо эти люди вообще не имеют представления о том, что такое Факультативный протокол, либо они его плохо прочитали и не поняли ничего, либо они прочитали и поняли, но не хотят ничего менять. Ну, потому что так спокойнее. Не надо думать о создании какой то рабочей группы, подготовке каких то документов, процедуре их прохождения - это рутина, которая им порядком надоела. Так что же, собственно Международное сообщество (а это ведь не региональная организация, это Организация Объединенных наций), что оно хочет от любого государства мира? В факультативном протоколе прописано правовое положение, статус этого самого НПМ, полномочия членов НПМ, и если мы с вами сопоставим эти нормы, эти положения с уставом ЕКПП, то мы поймем, что НПМ это фактически ЕКПП на национальном уровне. Это независимый орган, но финансируемый из бюджета государства, это орган, состоящий из общественников, избираемых, это члены НПМ, имеют те же полномочия, что и члены ЕКПП. Посещение любого учреждения: полицейского, исправительного и прочих мест изоляции без уведомления предварительного, беседа наедине с лицом – это подготовка независимых отчетов, и обязательное опубликование этих отчетов в стране и направление этих отчетов в ООН, то есть информирование и своей общественности, и международной общественности. Никаких санкций государство не имеет права применять к членам НПМ, то есть это люди неприкосновенные. Я вот обладаю неким международным статусом, меня нельзя досматривать, меня нельзя не впустить или не выпустить из какой то страны, вот примерно некий такой же статус, иммунитет должен быть и у членов НПМ. То есть, конечно, это не аппарат уполномочен, это не НКО, это никакая не правозащитно-общественная организация, это уровнем выше. Вот какая практика международная существует? Вот я выписала, где нет НПО, то есть с кем мы оказались приятной компании. На первом месте стояла республика Чад. Сейшельские острова, Коморские острова, Тунис, Уганда, Республика Чад. В Европе- Албания, Беларусь, Греция, Ирландия, Латвия, Литва. Довольно разнообразные государства, по своему уровню развития. США я не нашла, нет ни в том, ни в другом списке. Но заметьте при этом, что НПМ есть в Молдавии, Азербайджане, в Казахстане, Киргизии, Украине. Конечно же в Украине, мы знаем руководителя украинской НПМ, очень мне кажется. Приличный, порядочный человек, я правда не знаю его судьбу сейчас. Но вот в Факультативном протоколе никоим образом не утверждается, не предписывается, какова должна быть структура этой организации, поэтому каждое государство выбирает для себя. Есть, например, Швеция. И там НПМ вписано в структуру омбудсменов. Считается, что это не слишком правильно. Швеция вообще родина института омбудсменов, и они решили, что на этой базе и НПМ создается. Но я вот посмотрела по странам, чаще бывает как: офис омбудсмена, в нем создается независимое подразделение, не подчиненное омбудсмену, которое выполняет роль НПМ. Поскольку мы страна с особым административным делением, мы огромны по размеру, почему бы нам не подумать, как это предусмотрено в факультативном договоре, создание нескольких НПМ, например, по федеральным округам? А омбудсмен, как и в других странах,  может стать координатором действий этих НПМ. Не вмешиваясь, а именно координируя. Но когда я все это писала, вы знаете, какой у меня возник вопрос? Государство должно достойно и адекватно финансировать деятельность НПМ. Если государство выделяет деньги из бюджета, кто контролирует их расходование? Государство. Ну и какая же здесь независимость? Никакой. Никакой. По крайней мере, в наших условиях. Я не знаю, как в других странах...но мы же с вами только что услышали: Азербайджан, Казахстан, Киргизия, Молдова ведь как то решили эту проблему. Ну давайте поподробнее изучим, посмотрим, что подходит нам, что не подходит. Как же эту проблему поэтапно решать? Ну прежде всего. Сегодня уже говорили, что нет политической воли для принятия того или иного решения, значит надо подготовить эту самую волю, оказывать воздействие на соответствующие уровни. Сложно, долго, может быть, даже бесперспективно, но надо же к этому идти. Я помню, сколько-то лет назад, когда мы отмечали юбилей судебной системы в России, не припомните? То ли конец 90-х, то ли начало 2000-х. И ко мне обратились с просьбой подкинуть в доклад тогдашнего президента Путина какую-нибудь новую идею. Тогда еще о ювенальной юстиции ни в каком виде у нас в государстве не говорили. А я, читая зарубежные источники, уже знала о ней. Конечно, не в том виде, в котором сейчас у нас она, звучит иногда. И я сказала, ювенальная юстиция. А потом, когда доклад президента был опубликован, упоминания об этом я не нашла. Но прошло время, и об этом заговорили. Значит, надо набраться терпения, ждать, а главное – не молчать, не стоять на месте, а может быть, эту тему муссировать  в печати, на телевидении, на вот таких научных мероприятиях. А параллельно, не теряя времени, может быть, действительно, нам посмотреть по сторонам, как работают наши соседи, как они создавали НПМ, как они осуществляют эту деятельность, что для нас приемлемо, что нет. Почему, мне кажется, НПМ заслуживает внимания и интереса? Ведь создав НПМ, мы выстраиваем некую цепочку, предупреждение пыток, государства, общества, международное сообщество. То есть мы замыкаем эту цепь, мы осуществляем предупреждение на всех уровнях, по всем направлениям  и всеми доступными средствами. Собственно, я закончила.

 

Вячеслав Иванович:

Очень приятно, что все мы помним и отдаем дань уважения Валерию Абрамкину, хочу сказать со стороны правозащитных организаций. Он был на передовых позициях, в реформе, которая начиналась в 90-х годах, но одновременно там и были представители науки. Хочу сказать, что второго февраля мы будем второй раз проводить такие же чтения в Рязани, в академии ФСИН, посвященные памяти профессора Зубкова Александра Ильича. Не нашлось у нас пока места для проведения таких чтений, посвященных памяти профессора Филимонова Олега Вадимовича, но я думаю, что мы решим также этот вопрос. Потому что говорить о том, что это усилия только одного человека, эта реформа, это усилия многих людей. И тех людей, которых с нами нет, мы, соответственно, должны отдавать им память, отдавать должное. Говоря о реформе, хочу сказать, что если сравнить с девяностыми годами, буду напрямую говорить, в той степени фантазийности тех идей, которые высказывались, тот на первом месте в девяностые годы стояли правозащитники, на втором месте по степени фантазийности стояли ученые, недаром, если старая отрасль нашего законодательства называлась исправительно-трудовое право, то мы называли себя отцами-ИТПистами, то наши супруги говорили иногда что вы утописты, недаром так называли. Ну, и на третьем месте, стояла власть, которая нас всегда одергивала, и науку правозащитников. И говорила, что всегда надо мыслить реальными категориями. Я увидел это в книге Александра Ильича Зубкова, когда он анализировал это явление и говорил, что мы в этом отношении в определенной степени сдерживали надежды и те идеи, которые не ложились на реальную почву. Однако время изменилось, если мы посмотрим на реформу после 2010 года, она была задана концепцией развития уголовно-исполнительной системы Российской Федерации, которая в 2010 году была утверждена, и до периода 2020 года, то мы увидим, что на первом месте стоит власть, по степени фантазийности, на втором - правозащитники, на третьем - как всегда ученые. Власть, если выражаться так образно, словами Высоцкого, так рванула на пятьсот, правозащитники остались далеко позади, я опасался в тот период времени, что правозащитники скажут: «Как это так? Нас опередили», и еще так круче завернут фантазии, потом будет очень тяжело разбираться. Необходимо сказать, что и наука, и правозащита, и многие профессионалы объединились, против фантазий, авантюристических позиций, которая предложила власть. Я говорю о той главной идее, которая определяет эту концепцию, это переход на тюремное содержание к 2016 году, где нам нужно было построить 448 тюрем. Учитывая, что следственный изолятор европейского стандарта, причем не просто тюрем, каких-то ям, куда можно посадить осужденного; так вот если учесть, что следственный изолятор строится в течение уже двенадцати лет еще не введен в действие, то 448 тюрем для России, конечно утопия. Но официально потребовалось 1,8 триллиона рублей, мы посчитали неофициально, у нас получилось 55 триллионов рублей, в средствах денег, масштабах цен 2012 года. Ну, конечно, таких денег у государства нет. Многие потом спрашивали: ну а чем вы руководствовались? Это же явная глупость. Я бы не стал говорить о том, что власть в лице Министерства юстиции, идеи министра, с самого начала он ее продвигал, правда с небольшими вариантами, в 2011 году он выдвинул идею не просто строительства тюрем, а строительства тюрем на мусорных свалках, где бы осужденные работали. Я после этого посмотрел литературу, поднял все, что есть по мусорных свалках, оказывается там, на самых больших мусорных свалках работает не больше ста человек, обслуживающий персонал на мусоросжигательных заводах, причем 50 процентов из них – высококвалифицированные инженеры, только 50 рабочие, занять очень тяжело. Но самое главное, я посмотрел дислокацию этих свалок, оказывается они расположены вокруг Москвы и Санкт-Петербурга, где больше городов, там и больше свалок. И вот, оценив политические риски, когда взять систему тюрем, перевести из Перми, из Красноярска ближе к Москве и окружить их, а потом Петербург...Знаете, как то поколебался в том, что все это от недомыслия эти идеи, есть часть авантюризма, хотя России всегда свойственны были эти моменты, эти потемкинские деревни. Вспомните в советское время это так называемое «очковтирательство», вспомните проект построения коммунизма, в восьмидесятом году показать последнего преступника по телевидению...Это свойственно нам, и к сожалению, мы встретились с рецидивом вот такого положения. Вторая идея, которая так же вошла в концепцию, а нет, она не вошла в концепцию - она была реализована и сейчас реализуется, это идея социальных лифтов для осужденных. Это достаточно коррупционный элемент, он связан с необоснованным передвижением человека из одной социальной группы в другую. Потому что когда студенты в МГУ меня спрашивают : «Вячеслав Иванович, почему вы против социальных лифтов, ведь мы учимся в МГУ, мы получим профессию, будем востребованными специалистами, значит, это социальный лифт для нас». Я говорю: «Нет. Вы карабкаетесь к вершине сами. Никто вас не возит на этом социальном лифте. Вы идете к вершинам по лестницам, и соответственно, своим трудом зарабатываете профессию, авторитет, и многое другое». А социальный лифт в данном случае, это те лифты, в результате которых директора мебельных фабрик становятся министрами обороны, ну и все остальное вплоть до Министерства юстиции, когда один из заместителей министра юстиции весной получив диплом о высшем юридическом образовании, в августе становится заместителем Министра юстиции. Идея о социальных лифтах, которая имеет  истоки в России, тогда так не называлась. Возьмите у Пушкина, «Сказка о рыбаке и рыбке».  Там старуха, то столбовой дворянкой, то владычицей была. Но у Александра Сергеевича чем закончилось: он нашел возможность ее назад вернуть, показав, что  не надо гнаться за этим.  Возьмите сказку «По щучьему велению, по моему хотению». Видите, когда в сказке человек прыгает в горячее молоко, становится царем. Поговорки тоже есть, одна  очень хорошая: «Из грязи да в князи». Когда на совещании директоров пенитенциарных служб в Страсбурге, я  благодаря Наталии Борисовне был модератором на столе русскоговорящих стран, Реймер докладывал систему социальных лифтов, на английском языке, переводчики были наши российские, все адаптировали, и у него было мультипликационное панно, показывающее текст про изменение поведения осужденных: переход на новые ступени, больше денег, больше посылок, в более-менее населенную комнату и так далее. И лифт. Лифт на панно двигался вживую: мультипликационный осужденный заходил, спускался вниз, потом заходил, поднимался вверх - все это действовало, двигалось. Все с смотрели с удивлением и удовольствием. Но потом подошли зарубежные эксперты и спрашивали: «Все очень хорошо, вы молодцы в России, мы знаем, что у вас одно- или двухэтажные помещения, а вы везде поставили лифты, забота о человеке, об осужденном».  Другие подошли и спросили «какая зависимость»? Почему, чем больше осужденного возишь в лифте, тем лучше он себя ведет? Но главное, я боялся, что  они обратят внимание, и скажут: «Вы взяли нашу прогрессивную английскую, ирландскую систему, утащили ее, назвали социальными лифтами». Она опробована в середине 18 века, давала неплохие результаты, потом от нее частью отказались, частью преобразовали, но это как раз изобретение англичан на острове Норфолк, когда вводилась эта звездная марочная прогрессивная система: семь звезд и много разрядов. Но фантазия такого порядка и сейчас жива. В этом году 340 тысяч осужденных прошли через социальные лифты. Из них 288 тысяч улучшили свое поведение. В чем здесь социальные лифты? Вот Владимир Александрович, не могу присвоить его известное выражение о том, что он поверит в социальные лифты осужденных тогда, когда осужденные в результате своего поведения  сядет в кресло начальника тюрьмы. Вот тогда это будет действительно социальный лифт. А когда ему добавляют несколько рублей, или дают дополнительно посылку - я не считаю, что это какое то изменение социального положения. Это лишь фантазии. Что мы имеем в настоящее время, когда уже сформировано предложение? Я думаю, это предложение, которое отказывается от строительства этих тюрем бесповоротно и без всяких возвратов.  В настоящее время мы имеем тяжелое похмелье пенитенциарной системы, связанное с избавлением от этих фантазий. Это тяжелое похмелье и будет тяжелее  потому, что это похмелье мы проходим в условиях сокращения бюджетного финансирования,  которое уже есть, но будет в еще большем объеме. Время, когда у государства были финансы на  небольшие шаги в области пенитенциарных реформ, прошло. Большого скачка не получилось. Финансы ушли -  в том числе на рисование схем. Ведь первоначально разработали схемы расположения тюрем, где находятся осужденные, дали им название.  Я помню, когда меня (тогда я был  директором Научно-исследовательского института ФСИН России) пригласил заместитель директора Федеральной службы исполнения наказаний, и сказал: «Вячеслав Иванович, я знаю, что вы плохо относитесь к этой тюремной системе». Я говорю: «Да, я плохо отношусь, я на конференции выступал против»... Но все равно: «Вот вам служебные задания. Вы провели перепись осужденных 2009 года». Я говорю: «Да, по 84 показателям». «Вот по этим 84 показателям, пожалуйста, дайте прогноз к 2020 году, какие осужденные в какой тюрьме персонально будут отбывать наказания. Например, в Красноярском крае 10 тюрем, сколько там в этой тюрьме будет армян сидеть, сколько русских, сколько евреев, сколько инвалидов, сколько какого образования, и так далее. Работа большая, и задерживать нельзя, недели, думаю, вам хватит». Я сел и за ночь от головы нарисовал. Но я не захотел делать из науки клоунаду. Поэтому с этим заместителем мы  больше не встречались, я ушел.

Но сейчас нас ждет резкое сокращение. Здесь многие скептически говорили о том, что даже маленькие шаги будут даваться очень тяжело. Что по законодательству? Конечно, законодательство необходимо совершенствовать, необходимо менять, но главная беда у нас не в законодательстве, а в практике. Законодательство  хоть и не совершенное, но практика в данном случае еще в большей степени отходит от законодательства. И необходимо сказать, что в этом виноваты, конечно, эти реформы, которые посеяли в практических работниках недоверие. Они тоже видели, что это нереализуемо. И думали, что на них это не скажется. Мы можем и фантазировать, и отходить от закона. Сейчас провели эксперимент по центрам для несовершеннолетних: преобразовали  чаcть колонии в центр и кинули туда финансирование. Вчера  я прочитал в РБК-daily отчет Счетной палаты, которая по этим центрам возбуждает уголовное дело. Потому что правовых основания для преобразований колоний в центры так и не создали, ничего не приняли. Даже нет правовых оснований на уровне Минюста, на уровне указаний. Часть средств внесли, сделали ремонты в этих колониях, отремонтировали, сделали там канализацию, и через полгода взяли и закрыли. Счетная палата, естественно, возмутилась: «А вы кому хотите отдать это все отремонтированное? Продать что ли»?  Вот сейчас есть небольшая надежда, что будет финансирование и у науки есть желание подготовить теоретическую научную модель Уголовно-исполнительного кодекса в новой редакции. Кстати, когда Кодекс готовился, настоящий Уголовно-исполнительный кодекс, тоже сначала был теоретической моделью. То есть сначала общие части, затем особенные части, а потом все это обсуждалось Стоит отметить, что и на стадии теоретической подготовки были встречи с экспертами, и соответственно, учет предложений замечаний и многое другое. Мы хотим сделать теоретическую модель, для того, чтобы затем предложить власти принять этот кодекс. Я считаю, что для этого не надо  нового Уголовного кодекса. Мы можем выйти в данном случае просто по Уголовному кодексу. А вот Уголовно-исполнительный кодекс мы можем подготовить, и при этом внести соответствующие изменения в Уголовный кодекс, в часть системы наказания. Оттуда нужно убрать арест и принудительные работы.  Сейчас до 2017 года их отложили, но реальных оснований нет для ведения принудительных работ. Мы можем выйти на это. Спасибо.

 

Андрей Владимирович Бабушкин:

Уважаемые друзья, у меня задача сказать пару слов о причинах высокой численности заключенных в нашей стране и о тех путях, которые могут нас ждать по дороге к снижению этой численности. Хочу немного напомнить историю, что до создания Главного тюремного управления, общая численность заключенных в Российской империи была неизвестна. Это было связано с тем, что по части статей Уголовно-исправительных наказания, субъектами наказания были сами помещики, поэтому они держали людей в своих тюрьмах и в общегосударственную статистику эти цифры, к сожалению,  не попали. Если мы возьмем ситуацию в стране, начиная с середины 60-х годов 19 века, когда грянула судебная реформа, и до 17 года, то мы получим интересные цифры. Мы увидим, что обычная численность всех заключенных в стране на 170-милионное население Российской империи составляло примерно 90 тысяч человек, потом был  скачок, потом снижение, потом революция и всевозможные бунты привели к резкому росту количества заключенных. И по видимому, исторический максимум был достигнут в 1908-1911 годах, когда численность заключалась выросла с 180 до 200 тысяч человек. Исторический максимум  в 210 тыс.  человек Россия никогда не переступала. Я хочу напомнить, что это было то время, когда система судопроизводства была упрощенной, когда очень часто адвокаты становились объектами различных политических преследований, из-за того, что они защищают бунтовщиков, когда политика царского режима была достаточно репрессивна даже по сравнению с политикой соседних государств. Тем не менее  вся эта репрессивность не позволила выйти за число 210 тысяч человек. В начале 20-х годов наиболее популярным видом наказания было краткосрочное лишение свободы. Получался странный кодекс, где  часто писалось: наказание не менее двух месяцев лишения свободы, наказание не менее 10 лет лишения свободы. Это был кодекс 20-х годов, стоит отметить, что к наказанию менее 1 года лишения свободы в 24-м году было осуждено около 40% всех заключенных. То есть мы с вами видим, что до создания ГУЛАГа, и в Царской России, и в России первых 14 лет советской власти какой-то избыточности тюремного населения не было. И только когда завершился успехом для тогдашнего российского руководства недоброй памяти эксперимент с Соловецким лагерем особого назначения. Вы помните, что это был единственный лагерь в системе НКВД, остальные в это время подчинялись другому ведомству. Когда произошло слияние ведомств, и  механизмы, которые отрабатывались в  СЛОНЕ,  начали внедряться повсеместно, что  имело одним из своих последствий бурный рост тюремного населения. И плюс к этому, карательная практика создания «троек». Тем не менее, я должен сказать, что к 60-м годам у нас наметилась достаточно неплохая ситуация. Например, в 1965 году общее количество людей, осуждаемых к лишению свободы, составляло 329 тысяч человек. Количество заключенных составляло около 500-600  тысяч человек, и в общем то хрущевский период  характеризовался последовательным снижением числа заключенных и стабилизацией их численности  в 1962 году. Но политическому руководству страны эти успехи показались очень сомнительными, и в 1966 году принимается совместное постановление об усилении борьбы с преступностью, и мы видим, что в 1966 году количество людей, осужденных к реальному лишению свободы, увеличивается в полтора раза и составляет 491 тысячу человек. И вот именно эта ошибка, как я полагаю. стала главным фактором роста рецидивной преступности. Мы видим, что именно это постановление, которое было призвано снизить количество убийств, грабежей, разбоя, бандитизма, хулиганства привело к росту этих насильственных преступлений примерно в два раза. И к концу 80-х годов, мы видим, что увеличивается в полтора раза общая преступность, почти в два раза увеличивается насильственная рецидивная преступность, и, соответственно, увеличивается количество заключенных. К 1993 году в местах лишения свободы нашей страны находится 772 тысячи человек.

Начало 90-х годов  был очень нестабильный период, когда было две довольно  широкие амнистии. Мне посчастливилось быть председателем комиссии по амнистии по городу Москве как депутату Моссовета, а в тот период Наблюдательная комиссия (не путать с современными Общественными наблюдательными комиссиями) имела полномочия утверждения амнистии. То есть мы были последней инстанцией. Администрация представляла, прокуратура соглашалась, мы утверждали. Мы таким образом с Бутырской тюрьмы, где было 180 человек,  освободили по амнистии 120 человек. Понятно, что в колониях было меньше человек, но все равно были в начале девяностых годов. Там вышло довольно  большое количество людей, плюс к этому, конечно, тогдашние демократические органы власти. Как вы помните они тогда избирались советами депутатов, которые тогда сдерживали эти людоедские устремления судей всех пересажать, всех направить в тюрьму. Но в 90-годах этот барьер лопнул, и мы с вами видим очень интересную тенденцию: в 94 году численность заключенных вырастает на 104 тысячи человек и составит 876 тысяч, 95 год - 929 тысяч, а в 1996 году впервые в 90-ые годы превосходит миллион человек. Один миллион 17 тысяч. Тогда у нас и возникает самый опасный фактор, который предопределяет тюремное население на уровне пенитенциарной системы. Это численность населения СИЗО – 300 000 человек. Мы с вами понимаем, что СИЗО - эта та самая входная камера, через которую люди, как правило, попадают в места лишения свободы. На сегодняшний день лиц, которые арестовываются уже в самом суде, во второй инстанции это все таки небольшое количество людей, это менее половины процента, основная масса людей арестовывается следствием. И только 8% людей арестовывается судом при вынесении приговора. 300 тысяч человек, это та гиря, те путы, которые надеваются на шею, ноги, уши, язык нашей уголовно-исполнительной системы и тянут ее вниз. И так, что мы с вами видим: в 97 году 1 052 000 человек, 98 год — 1 010 000 человек, и исторический максимум 2000 год — 1 060 000 человек. В это время в СИЗО находится 282 тысячи человек, что предопределяет этот высокий рост. А тюремный индекс: количество заключенных на сто тысяч жителей тоже достигает исторического максимума - 730 человек. И  в это время происходит уже второй объединение  в истории последней четверти века. Первый раз объединение усилиями правозащитников и тюремного ведомства произошло в начала 90-х годов, когда Валерий Федорович Абрамкин встретился с Юрием Ивановичем Калининым и добились того, чтобы идеи правозащитников были взяты на вооружение, и использованы не только для пропагандистского и научного, но и для чисто психологического воздействия на власти. В начала 2000-х годов происходит второе возвращение, тоже связанное с именем Валерия Федоровича Абрамкина, и с именем  отсутствующего здесь Валерия Васильевича Борщева, который в то время был депутатом Госдумы и пробивал закон об общественном контроле.  Мы видим, что происходит снижение численности заключенных в 2003 году до 877 тысяч человек. И второй показатель, который меня сильно волновал - количество людей в СИЗО сокращается до 145 тысяч, то есть более, чем в два раза по сравнению с трагическим 96 годом. Индекс здесь составляет уже 600 человек. Что мы видим на сегодняшний день? С 2010 по 2014 год происходит серьезное изменение цифр. 2010 год не сильно отличается от 2003 года, количество заключенных за семь лет уменьшается всего на 15 тысяч, 862 тысячи, ну а в 226 СИЗО из 164 находится 129 с хвостиком тысяч заключенных, то есть по сравнению с СИЗОшными данными семилетней давности это на 15 с небольшим тысяч человек меньше. В уголовно-исполнительных инспекциях на учетах находится немногим более полумиллиона человек  - 534 тысячи. В 2014 году вроде бы у нас цифры хорошие. Вроде бы у нас сейчас 672 тысячи заключенных, это на 190 тысяч меньше, и на 5 с лишним тысяч меньше, чем, например, на первое ноября 2013 года. Это еще данные на 1 ноября 2014 года. В 728 колониях 553 тысячи человек, что на 6,8 тысяч меньше. В колониях-поселениях 40 тысяч человек, для пожизненно осужденных- 1891. Но тревожная тенденция сохраняется. Количество СИЗО и ПФРСИ уменьшилось за этот период времени, но в них находится 115 тысяч человек - на 1700 человек больше, чем в прошлом году. И количество людей в следственных изоляторах продолжает расти. Казалось бы, с 1 ноября немного времени прошло, а тем не менее, на 1 января 2015 года количество людей в СИЗО было еще на полторы тысячи человек больше. Мы видим, что тот механизм, который формирует численность населения уголовно-исполнительной системы, а именно избыточное количество людей в СИЗО, по прежнему внушает тревогу. Более того, мы с вами видим, что на одного человека, отбывающего наказания в колониях-поселениях, приходится 14 заключенных в следственных изоляторах. Мы видим, что на одного сотрудника приходится не многим более двух заключенных. Это хорошая пропорция, она позволяет обеспечивать индивидуальный подход, воспитательную работу. Но число осужденных без лишения свободы меньше, чем число находящихся в исправительных колониях.  В мае позапрошлого года шло обсуждение концепции реформирования уголовно-исполнительной системы на совете при Президенте, и мы спросили ФСИН: «Товарищи, вы готовы на базе ФСИНа создавать службу пробации? Мы понимаем, что службу пробации просто так невозможно создать - бросить в землю семена, полить три дня и ждать появления листочков. Ее нужно создавать на базе чего-то. ФСИН начал креститься, размахивать кадилом, чур меня. То есть заявил, что не готов брать в свои объятия службу пробации. С одной стороны, ФСИН можно понять, они говорят, что наладили неплохой механизм работы, что уровень рецидива стал ниже 3%-х. Я стал проверять в регионах: действительно, ниже 3%. Я недавно был в Краснодаре, Мурманске, там очень небольшой уровень рецидива среди лиц, осужденных без лишения свободы. Но это не является причиной для того, чтобы ФСИН говорил, что он не готов работать по созданию служб пробации. Мы с вами должны признать: ни одного другого государственного органа, заинтересованного в том, чтобы численность заключенных снижалась, у нас в стране не существует. Можно, конечно, передать услугу пробации под эгиду Министерства образования, или Министерства космоса, или Министерства по делам строительства заборов, но все это является идеями утопичными.

 

Сегодняшняя ситуация очень интересна и с точки зрения структуры заключенных в СИЗО. В девяностые годы 80% людей, находящихся в СИЗО – это были подсудимые. Средний срок по Москве кассационного рассмотрения составлял пять с половиной месяцев (это не по первой инстанции, просто передавали в кассацию). Сейчас ситуация изменилась. На сегодняшний день 65 людей числятся за следствием, только 35 за судами. Наши суды эту идею разумного срока рассмотрения дел, которая появилась из международного права, худо-бедно восприняли. Со следствием ситуация куда печальней. Маленький Московский район Арбат. Держат под стражей всего 25 человек. Следователей целых 12 человек, нагрузка не такая большая, казалось бы, следователи от своих подсудимых не должны были вылезать. Приезжаю в СИЗО, проверяю. Опрашиваю 13 человек из 25. Самый маленький срок, в течение которого человек не видел следователя - 2 месяца. То есть ни одного человека, с которым бы за последние 2 месяца проводились следственные действия, мне обнаружить не удалось. Самое большое 6 месяцев. Пришел в это ГСУ. Говорю: «Работать то ваши ребята не хотят». Мне отвечают: «Все замечательно, никаких нарушений не обнаруживаем». Такая позиция. Ситуация в Следственном комитете еще хуже. Я обнаружил людей, с которыми год не проводили следственные действия. Причем это резонансные люди, какие то там мэры, помощники депутатов, про них только ленивый журналист не писал. Год с ними никто не работал. Год администрация СИЗО пишет о том, что у нас находится человек, который не должен у нас находиться. Но ничего не происходит. Срок, естественно, продлевают. То есть Верховный суд для всех этих ребят - просто какая то надоедливая старушка, или старичок, который нудит там своими постановлениями, что надо проверять законность содержания под стражей.

Что на мой взгляд необходимо сегодня сделать? Первое. Мы должны в измененной концепции уголовно-исполнительной системы четко сказать, что исходя из отечественных традиций, из экономических возможностей, из природы наказания, из целесообразности и эффективности применения наказания в виде лишения свободы, из европейского опыта, мы должны постепенно выходить на среднеевропейский уровень. Надо брать те страны, которые имеют наименьшее количество преступности, изучить вопрос, как у них снижение тюремного населения повлияло на снижение преступности, и было ли такое влияние. То ли преступность каким-то чудесным образом упала, и они потом стали снижать тюремное население. Это из того, что я изучал по истории Норвегии, Швеции, Дании, Финляндии. Именно изменение пенитенциарной политики потянуло за собой снижение преступности. И именно такая была причинно-следственная связь. А не иная. Ну, там много было факторов, понятно. Но этот фактор был одним из доминантных, решающих. Мы должны выходить на среднеевропейский уровень.

 

Второе: мы должны установить запрет для начальников СИЗО принимать людей, больше, чем имеется спальных мест, исходя из 4 метров на человека. С оговорками, что можно принимать людей, которые осуждены за тяжкие насильственные преступления, и которые ранее судимы. Если мы такое право начальникам СИЗО дадим, мы увидим, что из СИЗО сразу (по крайней мере, из моего родного четвертого СИЗО города Москвы, которое я курирую), уйдет человек 150-200. Они под эти критерии просто не подпадут. Уйдут какие-то несчастные таджики, как их называет начальник СИЗО, «дети Ашана», которые пытались украсть куртку за 800 рублей.

 

Третий важный шаг, это, конечно же, амнистия. Она должна быть не такая декоративная, а должна быть направлена на снижение тюремного населения. Наверное, основной упор этой амнистии должен быть сделан на то, чтобы сократить сроки людям, которые не являются нарушителями. Сейчас мне многие скажут, что очень многих людей искусственно сделали нарушителями. Да, наверное такая тенденция есть. Но, поездив по колониям, лично я должен сказать, что процентов 80 нарушителей, которых я видел, это все-таки реальные нарушители. Это не плод фантазии каких-то начальников.

Я выделяю две категории осужденных: это лица, которые совершили преступления, не повлекшие необратимые последствия. Я ввел бы в уголовное законодательство понятие «необратимых последствий», и рассматривал бы его в качестве одного из главных критериев тяжести преступления. Например, смерть человека, или такой тяжкий вред здоровью, который невозможно исправить. Но для меня очень важен принцип. Вот человек отнял мобильный телефон, это очень плохо, нельзя отнимать мобильные телефоны, но ставить на одну доску отнятый мобильный телефон, который можно отработать и вернуть, и отнятый глаз, который нельзя вернуть, я бы не стал.

Другой момент, который я бы ввел в качестве смягчающего вину обстоятельства, подлежащему обязательному учету при определении срока наказания, - это нахождение человека на свободе после совершения им преступления до осуждения. Я считаю, что именно в этот период времени проявляется, имеет ли человек социальные, правовые, психологические, культурные резервы для исправления, тяготеет ли он к изменению модели поведения и ценностной ориентации, или же нет, он наоборот идет во все тяжкие.

 

Мне кажется, что изучение поведения человека в этот период времени - очень важный фактор. Это никакое не открытие, те, кто знакомы с историей, те, кто специализировался на праве в отношении несовершеннолетних, который появился в Петербурге в 1910 году, думаю, поймут меня. Помните, самая главная технология ювеналистики тогда заключалась в изучении поведения человека с момента совершения преступления до момента его осуждения? И я не вижу причин, почему этот метод, который хорошо себя зарекомендовал тогда в России и в других странах мира, мы не можем использовать сегодня?

 

Еще один важный момент: я бы дал право потерпевшему требовать прекращения дела и по делам о тяжких преступлениях, ну кроме необратимых последствий. Понятно, что если погиб человек, вряд ли его дети и родные могут прощать вину.

 

Подытоживаю: очень важным является разработка стратегии и системы мер, направленных на сокращение численности тюремного населения. Без создания службы пробации, система будет несовершенна. Поэтому мне представляется очень важным системно подойти к этой проблеме.

Ну и самое последнее. Каких людей держат в СИЗО сегодня? Я вижу три категории. Первые - те, кого на самом деле, по мнению следователя, нельзя выпускать. Вторая категория – те, кого можно было бы выпустить, но выпускать боязно, а вдруг он скроется, а вдруг он что-нибудь сделает. Ну украл он курицу, ну еще одну курицу украдет. А следователю будет плохо. Не то, чтобы его там петух заклюет, который с этой курицей дружил, а потому что вышестоящий начальник с ним будет разбираться. И третья категория (это процентов 15 по моим наблюдениям) - люди, которых можно и нужно отпустить, но их не отпускают, потому что от них нужны признательные показания. Это люди, которые фактически подвергаются пыткам. Как следователя за это наказать? Есть кодекс этики членов ОНК, есть кодекс этики сотрудников полиции, я пытался найти кодекс этики следователя, но не нашел. Очевидно, такового нет в природе либо он очень сильно засекречен.

Этики не будет, пока вопросы поведения следователя не станут предметом широкого обсуждения. По меньшей мере мы должны ставить вопрос о создании кодекса этики следователя и указать, что неявка следователя к своему обвиняемому или дознавателя в течении разумного срока несовместима с дальнейшим исполнением служебных обязанностей. Пускай он будет хоть супергений, но этим людям в следствии работать нельзя. Я много работаю с бывшими следователями, они мне говорят: «Если бы эта шушера ушла, мы с удовольствием вернулись бы и нормально вели следствие».

 

Валентин Владимирович Данилов:

Есть такая статья 61 Конституции, которая дает право подозреваемым не давать показания. То есть следователь с ними работать не может. То есть статья 51 конституции говорит следователям: «Отдыхайте, ребята, доказывайте, когда соберете доказательства, приходите, покажите, потом встретимся в суде».

 

Тема моего выступления – это соблюдение законодательства. Надо обратить внимание на три принципиальных отличия уголовной системы Российской Федерации и СССР. Первое. Возникло УДО для всех категорий преступлений. Специалисты знают, что раньше УДО убийце вообще было невозможно. Сиди от звонка до звонка. Сегодня УДО зависит от тяжести преступления. Все знают, по легким статьям - до четвертой, по тяжким статьям - половина, а по особо тяжким - две трети. У меня есть такое подозрение, что название УДО выбрано неудачно. На самом деле никакое это не досрочное освобождение. Как мы видим, это просто изменение работы с осужденным, определенный этап его социализации.

Второе. Возник такой элемент исполнения наказаний, как изменение вида исправительного учреждения. Осужденный получал срок, заезжал в колонию и сидел там от начала до конца. Возникла новация исполнительной системе, а именно: перевод из конвойных колоний в колонии-поселения. То есть переводят в зависимости от вида той колонии, в которой отбывал осужденный.

И наконец третье отличие. Можно заподозрить законодательство в мягкости, что нетипично для российских условий. Представляете, УДО для убийц? Или перевод из колонии строгого режима в колонию-поселение. В колонии-поселении с разрешения администрации он может отбывать наказание не в общежитии, а снимать дом с семьей.

 

 Лучший способ исправления осужденного - это труд. И это вещь, которая очевидна. Как это достигается, согласно новой концепции исполнительной системы? В исправительной колонии осужденный получает образование и востребованную рабочую специальность, получает теоретические знания. В колониях есть Центр трудовой адаптации, в который осужденные получают трудовые навыки, готовятся к тому, чтобы работать производительно. Но, к сожалению, в колонии этого сделать нельзя. Почему? Если раньше колония была элементом системы плановой, это было Министерство, которое получало госзаказ, и, соответственно, были рабочие, хорошо оплачиваемые места, то сейчас, как вы знаете, госзаказа нет, поэтому создать определенное количество рабочих мест невозможно. Единственный шанс – для собственных нужд выполнять ту работу и продукцию, которая потребляет сама система. Она является сама себе заказчиком.

Получается стройная система исполнения наказаний. Идет поэтапное смягчение условий наказания, и на каждом уровне - соответствующий этап социализации. Таким образом, в полной мере занятость может быть обеспечена в колониях поселения, потому что там осужденный может работать в пределах муниципального образования, и его могут легко привлекать к работе, так сказать, к частному бизнесу.

 

И наконец, что касается УДО. Судьями не удовлетворяется (статистика средняя) около 50% ходатайств об УДО. Какой можно сделать вывод? О том, что  система не работает. И на мой взгляд, концепция реформирования уголовно–исправительной системы заключается в том, чтобы неукоснительно выполнять закон о порядке отбывания наказания. Я считаю, что НК должно как раз сосредоточиться на этой теме - нарушении закона об исполнении наказания. Ну вот в Красноярске, например, был вообще анекдот, когда администрация представила осужденного о переводе в колонию поселение, осужденный ходатайство написал, а судья отказала ему. Вопрос судов - ключевой вопрос. Если мы организуем работу судов, то тогда хоть что-то сдвинется с мертвой точки. Как можно работать с судьями? Очень просто. Еще древние говорили: пусть меня судит мой враг, но пусть он судит меня открыто, публичным судом. У нас суд тоже должен быть таким властным, публичным и непосредственным. Борьба правозащитников за соблюдение прав осужденных при транспортировке привела к тому, что суд перестал быть непосредственным. Теперь осужденный даже не может в глаза посмотреть судье, все делается через телекамеру.  Поэтому нужно вернуть те судебные принципы , которые записаны в законе. Итак, публичность и гласность должны быть. А как они будут, если вы не попадете в зал суда? Это все можно очень просто сделать. Вводим законопроект в Госдуму о том, что надо делать аудиозапись всего судебного процесса. И дальше эту аудиозапись надо приобщать к материалам уголовного дела и выложить в интернет.

Если мы сделаем суды публичными, гласными, сделаем так, чтобы с решением судьи все могли ознакомиться, то тогда у нас судья будет действительно работать с совестью. А совесть – это внутренний нравственный закон, и если он будет публичен, то тогда у нас все заработает.

 

Чтобы мне хотелось сказать еще. На сегодняшний день я все-таки вижу общую негативную тенденцию в местах принудительного содержания системы федеральной службы исполнения наказания.

 

Сегодня огромная проблема Федеральной службы исполнения наказаний и общественности это проблема переполненности камер. Особенно тенденция к росту на территории Московской области. Я считаю, что необходимые новые места, потому что переполненность влечет страшные вещи.

 

Владимир Александрович:

Про вопрос о социальных лифтах. Я выступаю против той идеи, которая заложена в эти социальные лифты - идеи зарабатывания хорошей пайки и мягкой кровати правопослушным поведением. То есть человек низводится до положения «встал, пошел, заработаешь – будешь мягко спать, хорошо кушать». Мы должны готовить его к социализации, мы должны учитывать его социально активное поведение в колонии, а мы снимаем правовые возможности. Мы должны расширять меру ответственности, снимая уровни изоляции, а мы только жрать, извините, даем получше, «вот веди себя хорошо, мы тебе пайку дадим». Вот где заложена порочность социальных лифтов. Администрация, простите, очки нам втирает. Показывают нам, какие мягкие кровати... Вместо того, чтобы давать заключенным возможность получить лучшую специальность, образование. Но им не такой человек нужен, идеальный гражданин, а идеальный заключенный. А это две большие разницы.

 

Сегодня много говорили об амнистии и помиловании, и выяснилось, что правозащитники как бы опять опоздали. Уже не ваш проект обсуждается в Госдуме, или будет обсуждаться. Нашу страну захлестнула наркофобия, и волей судьбы я знаю, что ни под одну из амнистий никогда не попадают осужденные по наркостатьям. Каринна Акоповна говорила, что как раз большинство по одной 228 статье у нас осуждено более 30% заключенных, причем это в основном молодые люди, которые осуждены за преступления с точки зрения человеческой не тяжкие, там нет пострадавших и нет жертв, но сроки там колоссальные. Легкий способ посадить человека в тюрьму – это подбросить ему наркотик. Поэтому я бы очень хотел, чтобы в тот проект амнистии обязательно вошли и наркостатьи. 

 

Это очень животрепещущая проблема, которая связана в первую очередь с тем, что преследование по таким статьям имеет характер компаний. И имея характер кампаний, они имеют и очень дурное законодательство. Посмотрите, как сформулированы статьи об уголовной ответственности по делам о наркотиках или по делам, связанными с сексуальными преступлениями против несовершеннолетних? Любой родитель будет сидеть, я вам гарантирую. А также еще есть дела об экстремизме. Это статьи массовой фальсификации. Мы можем на каком то этапе решить вопрос, чтобы амнистия дала послабления для этих категорий людей.

Недавно был принят новый закон о потенциально опасных веществах. И теперь каждого можно посадить за что угодно. Соль тоже потенциально опасна. Если будете ее есть, у вас будет гипертония. Сахар потенциально опасен, он вызовет у вас сахарный диабет...

Фактически, нарушается главный принцип привлечения к уголовной ответственности: нет описанного в законе преступления. А ответственность наступает по произволу. Вот когда мы начинаем отступать от самых главных принципов привлечения к уголовной ответственности, мы попадаем в капкан.

 

Яков Ильич Гилинский:

Я считаю, что вся антинаркотическая политика нашего государства и прежде всего ФСКН - преступна. Во-первых, у нас запрещена заместительная терапия. К чему это приводит? Мы имеем сейчас картину по Крыму: там было порядка 800 наркоманов, которые пользовались заместительной терапией по законодательству Украины. Сейчас они этого лишились. По последним данным, из этих 800 человек порядка ста уже ушли на тот свет. Частично покончили самоубийством, частично передоз и так далее. Заместительная терапия легализована во всех европейских странах, кроме России. Во-вторых, сейчас стоит вопрос (а во многих странах он уже решен) о легализации марихуаны во всем мире. ООН-овская комиссия поставила этот вопрос. С моей точки зрения, производные каннабиса должны быть легализованы. В-третьих, имеется возмутительный прессинг в отношении медицинских работников. Сейчас, мы уже знаем про самоубийства адмиралов и  генералов, которые не смогли получить обезболивающие. У нас тысячи людей умирают страшных мучениях, потому что медицинские работники боятся применять соответствующие наркотические средства. Поэтому-то я уже давно называю позицию нашей ФСКН преступной.